Генри, наконец-то добравшийся до ванной, почти ничего не видел там из-за присосавшейся к нему куклы, а главное, не видел способа избавиться от нее. Попытка перерезать этой гадине горло бритвой не увенчалась успехом в основном потому, что найденное орудие оказалось безопасной бритвой. Потерпев неудачу с бритвой, Уилт попытался использовать шампунь в качестве смазки. В результате он взбил столько пены, что даже на его предвзятый взгляд это выглядело так, как будто он довел куклу до высшей стадии сексуального возбуждения. Ничего другого ему достичь не удалось. В конце концов он вернулся к поискам клапана. У проклятой штуки должен быть клапан, нужно его только найти. Он попытался заглянуть в зеркало на дверце медицинского шкафчика, но оно было слишком маленьким. Над раковиной висело зеркало побольше. Уилт опустил крышку унитаза и залез на него, надеясь получше разглядеть спину куклы. В это время в коридоре послышались шаги. Уилт застыл на крышке унитаза. Кто-то подергал дверь. Шаги удалились, Уилт вздохнул с облегчением. Только бы разыскать клапан. В этот самый момент случилось несчастье. Левой ногой Уилт попал в накапавший на туалетное сиденье шампунь, поскользнулся — и он, кукла и дверца от медицинского шкафчика свалились в ванну вместе с занавеской и тем, на чем она крепилась, а содержимое шкафчика посыпалось в раковину. Уилт издал пронзительный вопль. Затем раздался хлопок, напоминающий звук вылетевшей пробки от шампанского, и Джуди, в конце концов сдавшись под давлением Уилтовых семидести килограммов, упавших с высоты больше метра в ванну, выплюнула его. Как в тумане он слышал крики в коридоре, звук выбитой двери, увидел наклонившиеся над ним лица и услышал истерический хохот. Когда он пришел в себя, то обнаружил, что лежит на кровати в комнате для игрушек. Он встал, оделся, прокрался вниз и ушел. Было три часа утра.
Ева сидела на краю кровати и плакала.
— Как он мог? Как он мог такое сделать? — повторяла она. — И у всех на глазах.
— Ева, лапочка, мужчины — они такие, поверь мне, — сказала Салли.
— Но с куклой…
— Это очень характерно: вот так они относятся к женщине, эти шовинистические свиньи-мужчины. Мы для них только предмет для траханья. Предметизация. Зато ты теперь знаешь, как Генри к тебе относится.
— Это ужасно, — сказала Ева.
— Конечно, это ужасно. Мужское господство сводит нас до уровня простого предмета.
— Но раньше Генри ничего такого не делал, — запричитала Ева.
— Зато теперь сделал.
— Я не вернусь к нему. Я этого не выдержу. Мне так стыдно.
— Ласточка, забудь об этом. Никуда тебе не надо идти. Салли о тебе позаботится. А ты ложись и немного поспи.
Ева легла, но заснуть не удавалось. Перед глазами стоял голый Генри в ванне на этой ужасной кукле. Им пришлось выбить дверь, и доктор Шеймахер поранил руку о разбитую бутылку, когда вытаскивал Генри из ванны… Господи, как это все было ужасно! Ей теперь до конца дней будет стыдно смотреть людям в глаза. Конечно, все об этом узнают, и о ней будут говорить как о женщине, чей муж путается с… В новом приступе стыда Ева зарылась лицом в подушку и заревела.
* * *
— Ну, вот уж шумное так шумное завершение вечеринки, — сказал Гаскелл. — Мужик трахает куклу в ванной комнате, а остальные сходят с ума. — Он оглядел гостиную, где все было перевернуто вверх дном. — Если кое-кто думает, что я собираюсь начать уборку, то напрасно. Я ухожу спать.
— Не разбуди Еву. У нее была истерика, и я ее с трудом успокоила, — сказала Салли.
— О, великолепно. Теперь у нас в доме маниакальная, одержимая женщина в истерике.
— И завтра она поедет с нами на катере.
— Она что?
— Ты слышал, что я сказала. Она поедет с нами на катере.
— Послушай…
— Я не собираюсь с тобой спорить, Джи. Как я сказала, так и будет. Она поедет с нами.
— Зачем, черт побери?
— Потому что я не хочу, чтобы она вернулась к этому подонку, ее мужу. Потому что ты никак не наймешь мне домработницу и потому что она мне нравится.
— Потому что я никак не найму домработницу. Ну, теперь я слышал все.
— Ничего подобного, — сказала Салли, — ты не слышал и половины. Может, ты и не отдаешь себе в этом отчет, но ты женился на эмансипированной женщине. Никакой свинья-мужчина не возьмет надо мной верх…
— Да я и не пытаюсь взять над тобой верх, — возразил Гаскелл. — Я только хотел сказать, что мне бы не хотелось…
— Речь не о тебе. Речь об этом подонке Уилте. Ты думаешь, он сам вляпался в эту куклу? Подумай хорошенько, Джи, крошка, подумай хорошенько.
Гаскелл сидел на диване и во все глаза смотрел на Салли.
— Ты совсем спятила. Зачем, черт возьми, тебе понадобилось это делать?
— Потому что, если я берусь кого-то освобождать, я довожу дело до конца. Это уж точно.
— Освободить кого-то с помощью… — он покачал И головой. — Я этого не понимаю.
Салли налила себе выпить.
— Твой недостаток, Джи, в том, что на словах ты гигант, а на деле ты пигмей. Только болтать и в умеешь. «Моя жена эмансипированная женщина. Она свободная женщина». Звучит прекрасно, но как только твоя свободная жена что-то начинает, ты и знать об этом не хочешь.
— Да уж, в твою треклятую голову приходит какая-то идея, а кто потом все расхлебывает? Я. Где тогда слабый пол? Кто вытащил тебя из этой заварушки в Омахе? Кто заплатил легавым в Хьюстоне, когда…
— Ты заплатил, ты. Тогда почему ты на мне женился? Ну, скажи, почему?
Гаскелл протер очки уголком поварского колпака.
— Не знаю, — ответил он, — чтоб меня украли, не знаю.
— Чтобы пощекотать себе нервы, крошка. Без меня ты бы подох со скуки. Я вношу в твою жизнь оживление. Щекочу тебе нервы.
— До желудочных колик.
Гаскелл устало поднялся и направился к лестнице. Именно в такие моменты он всегда удивлялся, как это его угораздило жениться на Салли.
* * *
По дороге домой Уилт испытывал нечто подобное агонии. Боль уже не была чисто физической. Это была агония унижения, ненависти и презрения к самому себе. Из него сделали дурака, извращенца и идиота в глазах людей, которых он презирал. Прингшеймы и их компания олицетворяли все то, что он презирал в людях. Они были лживыми, фальшивыми и претенциозными, эдакий цирк интеллектуальных клоунов, чье шутовство было лишено достоинств его собственного шутовства, поскольку его шутовство было настоящим. Их же — только пародия на веселье. Они смеялись, чтобы слышать собственный смех, и бравировали чувственностью, которая не имеет ничего общего не только с чувствами, но даже с инстинктами, и является плодом небогатого воображения и имитации похоти. Copulo ergo sum [7] . И эта сучка, Салли, еще обвинила его в отсутствии смелости следовать своим инстинктам, как будто инстинкт состоит в том, чтобы извергнуться в химически стерилизованное тело женщины, которую знаешь всего двадцать минут. И Уилт среагировал инстинктивно, испугавшись похоти, проистекавшей из властности, высокомерия и великого презрения к нему, презрения, которое подразумевало, что он, какой бы он там ни был, есть просто-напросто продолжение своего пениса и что предел его мечтаний, чувств, надежд и стремлений — это оказаться между ног зазнавшейся потаскушки. Именно это и означает быть свободным.