Попов с животным, мучительным страхом вжался в снег, опять заплакал от стыда.
– Оттуда, – спокойно сказал Журба. – Я видал.
Попов вспомнил, как хоронили зимой деда – у деда над могилой красная звезда, а вот что будет у него, если… Он решительно притопил шапку на уши и приподнялся на локтях: на дороге машин почти не было, небо прогибалось над головой, как пыльный лед с редкими голубоватыми прожилками. В невидимой за лесом деревне протяжно мычала корова и тарахтел одинокий трактор – зима тихо роняла редкий, кружащийся снег.
– Хохол, я поползу к нему вдоль столбов. А ты покричи ему. Понял? И ему спокойней будет. И ты будешь видеть… Хохол!
– А? – повернул напрягшееся лицо Журба.
– Если он меня увидит… Если он будет стрелять – ты прикрой… Ты тоже стреляй, хохол.
– На! – Журба швырнул свой автомат Попову в лицо. – Стреляй!
– Хохол, он хреново стреляет, но вблизи может попасть.
– Не хочешь – не ползи.
– Хохол, если что – все пойдете со мной в дисбат.
– Слепой сказал: побачим.
Попов сплюнул, глянул вперед и решился:
– Хрен с тобой. Кричать будешь?
– Буду, – кивнул Журба, изучая лес за спиной.
Попов, не торопясь, расстегнув, снял шинель, придерживая в груди накопленное тепло, затянул ремень, намотал на руку ремень автомата, покачал на руке и отложил в сторону подсумок и как-то странно потрогал пальцами нарисованную хлоркой метку на шинели… И пополз в сторону, быстро заизвивав-шись, вихляя задом и рыком выплевывая снег.
Журба смотрел ему вслед и думал: никто с этого поля не вернется. Ему стало душно.
Столбы торчали дугой от леса, и крайний был недалеко, вдоль столбов недели две назад, наверное, проехала какая-то машина или колесный трактор, и колея, хоть и полузаметенная, но осталась – сугробы здесь были покруче, Попов прятался за них.
Столб, под которым сидел Улитин, был пятым или шестым, и пока можно было ползти, не таясь.
– Мишка!!! Мишка-а-а! – заорал невидимый хохол с бесшабашным удовольствием. – Ты что же делаешь, дурак? Пай-дем обратно!
Раскатистая очередь грызанула тишину.
– Ого-го?! – удивился хохол. – А неужто убил бы? Мне ж домой весной! До хаты! А ведь, если разобраться, – и тебе до дембеля чуть осталось, верно? Ты прикинь!
Попов полз строго по колее, боясь себя выдать, боясь внезапно поднять голову и увидеть направленный на себя автомат; он замер у последнего столба – дальше ползти не было сил.
Он лежал как половая тряпка, полная горячей воды, – безвольно и тяжело, от него валил пар.
– Я тебе братом буду! Никто пальцем не тронет! – резвился хохол.
Еще один выстрел стегнул белую щеку поля.
Насколько все глупо и никчемно показалось – то, что было и будет, кому это надо, кому есть дело до него, Попова, кому он вообще нужен, кроме матери и отца, – он и себе-то не нужен среди этой белой скуки, этого чистого поля; он считал свое дыхание: раз, два, три – я замерзну здесь – четыре, пять, шесть, семь – хоть автомат бы оставил, скотина, ну, на кой хрен ему автомат? Восемь, девять – куда он дернется без документов? Чего ему надо? Десять, одиннадцать, двенадцать – что здесь было под снегом – пшеница? Трава? Коровы здесь будут пастись – ваш сын погиб при исполнении служебных обязанностей или даже – пал при выполнении воинского долга – тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…
Хохол затянул:
Черный ворон, черный ворон,
Что ты вьешься надо мной?
Ты добычи не дождешься,
Я – боец еще живой.
И Попов словно схватил себя за плечи и потянул вперед, уже внутренне сдавшись, умерев, уже обреченно полез дальше, дальше…
И тут бешеной круговертью ощетинился крошевом снег, опалив лицо смертельным порывом автоматной очереди, и он задохнулся животным визгом: «Аа-ааа-аа-а!», обмякнув всем телом и чувствуя, как потекла в штанах горячая моча, заставляя поджать ноги, и он, дрожа, крутанулся по снегу туда, ближе к столбу, к самому его основанию, открывая свою необъятно великую спину, что есть силы вжимая лопатки; в бетонную подпорку столба над головой сыто цокнули две пули, а он трясущейся рукой сдернул предохранитель и, не глядя, протянул вперед автомат, ища бесчувственными пальцами прохладный клюв крючка.
– Ты-иии-и… Ты ш-што ше?.. – Он, как во сне, задыхался криком и не мог выжать его из себя. – Т-ты что?! Зачем? Скотина! Жизнь… Жизнь прекрасна! Все у тебя будет! Все будет еще! Надо жить, паскуда, жизнь прекрасна – надо жить! Ну… не стреляй, чмо поганое! Ну, иди ты, куда хочешь! Иди на хрен отсюда! Но не стреляй ты в меня, слышишь?! Жизнь прекрасна – будем жить! – Он кричал, он хрипел эти слова, подтягивая к подбородку колени – мокрые штаны жгли ноги, сердце обрывалось внутри, он все ждал шагов, шагов того, кто придет его д обивать, он ждал своего, паршивого, неминуемого выбора, когда надо будет или убить этого человека, или… нет, никакого выбора! Только так, просто так!
– Жизнь прекрасна! – молил он.
Просто надо заставить себя оглянуться, потом быстро вскинуть автомат, поймать стволом, даже не целясь, на весу, одной рукой, поймать широкую грудь или глупые карие глаза, нет, надежнее – грудь, и всего-то один раз нажать легонечко курок, и – больше туда не смотреть.
– Жизнь прекрасна!!!
Вороны заполошно кружились над белым полем, как расстрелянное в клочья знамя.
Бухнул короткий выстрел.
Потом – еще и – легкий шлепок, как звенящим топором по дереву.
Попов нехотя, как последнюю медовую каплю из банки, выжал голову из-за бетонного столбика.
На столбе, под которым сидел Улитин, белело место, отбитое пулей.
Это стрелял хохол.
Журба стрелял одиночными, размеренно, как автомат, – раз в минуту. Он целился в столб.
Это был шанс уйти.
Попов погрел пальцы в рукавицах, посчитал ворон, тронул алую каплю комсомольского значка на груди и, шмыгнув отчаянно носом, перекатился метра на три вправо, потом – еще раз, в конце каждого движения выбрасывая вперед автоматный ствол и прижимая щекой гладкий приклад.
Он заходил за спину Улитину. Главное было, чтобы это понял Журба и не взял прицел ниже.
Перекатившись еще раз, Попов решил, что все, пора, приподнялся на коленях и, переступая, качая автомат на вытянутых вперед руках, пополз к столбу, пригибаясь к снегу, не моргая, выпучив что есть сил глаза, не отрывая их ни на миг от цели, он полз к этому столбу-раскоряке, к нему, скорее, с последней, бесповоротной решимостью.
Журба выстрелил опять – в столб не попал. Попову почудилось, что пуля свистнула где-то рядом, он упал на снег и пополз, уже не поднимая головы.