– Че ж вы такое место неудобное выбрали?
– На людей я зря, люди – ангельские. Пара кандидатов, студенты-историки, а так – с птицефабрики. Все руками, и бережно. Древности хрупкие, лопаткой ширнешь и – утеряны. А находки всякий день. Да какие! Вон плакат, что нашли за сегодня. Кандидаты вечером про каждый горшок прямо сказку читают, а кончим, народ по хатам деткам знания понесет. Народный университет. Думают, в поле коммунисты город построили. Нет же – сыскались корни. Пока не объявляй. – Он схватил мое плечо. – На всю державу прозвеним. На мир! Трое немцев раскопали город один и слышны. Но что их три против двухсот пятидесяти двух русского народа и караульной роты с приданными пулеметами?! Хочешь, тебе шепну? Мы здесь не один город раскопали. Мы – все раскопали. Ты понял? Слазий, я тут сбегаю, семь секунд. Измуздыкал меня – содержание жидкого…
И шариком ускакал; по деревянным лестницам, с уступа на уступ, я спустился на дно, работники мешкали и оборачивались.
Солнце сочилось ровно над маковкой. И ни с какого боку дно круглое, вроде ведерного, не берегла тень, но от плотно-сырой глины сквозило погребной прохладой. За буром даже стояла лужа стеклянно ровной и пустой воды шириной в самосвальный кузов – студеная; я смочил пальцы и не углядел ключа, выталкивавшего бы наружу водяные бугры и пузырики, – нету, словно дождем набузовало по пояс; я почуял неприятность. Как и не уезжал. Один, а толком не шелохнешься – прижало, пасть провала набита небом, не продыхнуть, его не держат шершавые склоны, разинутые старческими деснами, тяжко стиснутый нажим прет вниз, где втыкают-просеивают лопаты, разгоняя напор по резьбе уступов, и все врезается в бур, меня, гладкую лужу, все смотрят – я докарабкался наверх.
Археолог Елена Федоровна следить за мной бросила, постелила на верхнем уступе тряпку и протянулась загорать, укрыв шляпой очки.
Свиридов перенял меня на второй же лестнице и увлек пройтись.
– Драгоценность в чем? Русский города строил нерадиво. На кой строить, ежели завтра наедут, пожгут либо переселют? Оттого всегда строились на голом, в поле. И страна расползлась, потерялась, родина вышла неявственной. Присовокупите хилую русскую память: никто ж не помнит, кто отцы. Посему безверие, непризнание переселения душ. А вы?
– Не верю.
– Отсюда вам гиблемость. Все разметали: дом тут, двор там, отхожее место – у соседа в малине: скифы, Киев, Владимир, Москва и дальше. А мы Россию выручим! Мы живую воду нашли. Тут, – Свиридов ткнул перстом наземь, – оказалось, здесь русские жили всегда! Вечный город. Рим! Только еще лучше. Светлояр – единственный неподвижный город. Мы – ей-богу! – нашли всю историю по векам. От неолита. Ступени – по векам, один на одном.
– Как гробы.
– Вам невдогад, – всплеснул руками прапорщик. – Как широко объявим и город завиднется – Россия не сможет бечь. Бегство наше нутряное пресечется. Начнем строиться! Россия остановится. Все равно что жениться. Блудить начали с Дона, исток Дона нас и возвратит. Президент понимает, я уверен, приезжает объявить. Дело не в валюте на местное благоденствие, конец яремщине! Мы вернем, воскресим ее…
– Слушьте… Но как вас звать?
– Прапорщик Свиридов.
– Да не, имя-отчество.
– Мое-я? – Прапорщик сморгнул и потрогал на рубахе карман. – Елена Федоровна. Тьфу ты, отставить! Евгений Федорович! Короче, Федька, чего нам фуфыриться.
– Федор… – Я поозирался: землекопы сели в стороне курнуть по очереди. – Слушьте, мне Иван Трофимыч все рассказывал.
– Все?
– Что вы копаете понарошку. На самом деле – нет ничего.
– Как? Дак… Откуда ж?
– Передо мной-то че выкобеливаться?! Откуда-то возите.
– Возим?!– взвизгнул Свиридов, лапнув ладонями щеки. – Трофимыч рехнулся! Дохлятинская жаба. И вы? Как же? Н-ну, вот… Вот эти люди! Гляди! Вон они копали. И ты можешь им? Ты хочешь сказать, я – их… – Он расталкивал обветренных землекопов, мужики расступались и сплевывали, отскребали лопаты одна об одну, бабы приседали на брошенные рукавицы, заглядывая снизу на меня, насупливая выгоревшие брови.
– Разувай глаза! Ладно, вниз не сунемся, неолит, вон черный, культурный слой. Керамику обнаружили, черепки, вот такой костяной кинжал. Три шурфа били. Кто отличился? Прохоров, ты?
– Я. Целый день лопатили, и пусто, – отозвался носатый мужик.
– Потом?
– Потом: слышу – цякнуло, только я…
– А там от дротика наконечник, да еще куски пальцев прикипевшие! Глянь, на той стороне погребения лужицкой культуры. Пятнадцать веков до Христа. Пепел в горшок, горшок в ямку, чуть одежи и жратвы, и так все поле. А ведаешь, что у тебя под тапками? Вятичи! Ты, хоть и русский, а помнишь, кто вятичи? А тут всякий! В семь секунд. Костромин, хоть ты. Лейтенанту про вятичей!
– От слова «венто» – древнего прозвища славян. – Лысый парнишка прекратил выкусывать с ладони старую мозоль и охотно докладывал: – Сказано в летописи: «…а Вятко седе с родом своим по Оце, от него же прозвашася…»
– Хоронили…
– Хоронили до двенадцатого века в горшках – в судину малу на столпе, на путях – на развилке. Вольнолюбы: присоединились последними, все из Киева в Муром завертали крюком через Смоленск, чтоб не терять живота в вятских чащах, и суть подвига Ильи Муромца – в прямоезжей дороге. Вятичи окали, просветил их Кукша, киевский монах, дань они платили хазарам дольше всех.
– Довольно! Молодцы вы, молодцы. Подсобник с кузни, скоро служить, а знает. И ты памятуй. Мы раскурочили городище: здесь – мысок, оттудова огражден валом, отсюдова – ров. Улица узкая, в три метра, а нале-, направо– такие полуземлянки, – Свиридов соскочил в размеченную колышками яму, я следом. – Остатки деревянных плах – трогай же! Стены. Угол, где ты – каменная печь. Тронь тут. Что?
– Доска.
– Ящик под зерно! А крыс у их не водилось. Я два кургана лично просеял от азарту изучать. – Свиридов загибал пальцы. – Крупные рогатые, свинья, лошади, собаки, бобры, лось, медведи, куницы, кабан, лиса, заяц, барсук, птицы, рыбы, северный олень – одна штука. Гора костей, крысы – нет! – Свиридов распахнул здоровенный фанерный короб. – Серп, жернов ручной – молоть, медорезка, гвоздь костыликом. Замечаешь ярлыки: кто нашел, когда нашел. В этом времени золота нету, и серебра почти. А так мечталось, кубок, – он прорычал, – кубище нарыть, из рога, и чтоб оправленный в серебро, у-у – зыришь исторические богатства? Почище кубка в руки полезло: скань, бусы, монеты, дирхемы. Да что я тебя вожу, как слепца. Как оправдываюсь. – Свиридов обиженно прихлопнул короб, погладил живот. – Бегу. Смотри сам.
Сам я сызнова перебрал находки в коробе по одной, на кувшинном черепке по плечикам перевитой веревочкой тянулся узор. Сидел мужик, изукрашивал. «Найден Ю. Костроминым, 2 августа с. г.» – ярлычок, я поднял взор.
– Лепная посуда, – пояснил лысый, стерегущий мои затруднения Костромин. – Этот век без гончаров. Узор простой: ямкой, насечкой. Щепкой ковыряли. – Он спустился. – Хочу предупредить, пока вы один. Вы товарищу прапорщику не целиком верьте!