— Всё равно. Три года.
— Спасибо! — кратко и больно Бабец сжал его руку и вывел обратно в кабинет. — Что информировал. — И перевел на громкую связь стеснительно пропищавший внутренний телефон. — День, как всегда, начинается с тебя, Евгений Кристианыч!
— Егор Иванович, — первый заместитель Сидоров чеканил явно написанное, — докладываю: сегодня в семь ноль три на мой телефон поступил входящий звонок с телефона главы управы Троице-Голенищево Панченко. Панченко сообщил, что у моего подъезда по месту прописки, Весенний бульвар, девять, припаркован автомобиль БМВ, государственный номер вэ 126 эсэр, и что в перчаточном ящике автомобиля находятся документы на право владения, оформленные на мое имя. В ответ на мой решительный протест Панченко заявил, что это благодарность по итогам проведенного аукциона на выполнение работ по вывозу мусора в Троице-Голенищеве. Официально заявляю, — Кристианыч поправил голос, — что никакого отношения…
— Я понял, Кристианыч. Что хочешь? — Бабец поморщился, высоко обнажив всю свою металлокерамику — до синеватых десен.
— Оградить от провокаций.
— Сиди жди, — Бабец понажимал кнопки, — Марин, с Панченко соедини.
— Пойду я, Егор Иванович?
— Видишь, Кристианыч первым задергался. Чуткий, суч-чара. Думает — уберут меня. Слышал, такое по городу несут? Панченко, алло, ты там забери то, что пригнал по одному адресу. Чтоб у меня тут ничего не воняло! Слушай, это мой вопрос, что, и как, и с кем ты решал, а? Дети, блин, — брякнул трубку и тускло взглянул на Эбергарда. — Говорит: что это он — всегда брал, а теперь…
Эбергард решился, вдруг и Бабцу бывает необходимо участие:
— Но ведь там, — и покосился за окно, над Тимирязевским проспектом, в середину города: мэрия, герб и флаг, — вроде бы… — закончить следовало, — «всё сложилось»…
— Глядит он на меня, кажется, не зло, — раздражаясь на себя (с кем? кому?), начал Бабец, — но он же…
Бабец умолк, но фраза продолжилась сама собой, поползла дальше, словно у нее отросли ноги, диким мохнатым суставчатым насекомым выдавилась из норы, и до Эбергарда доползла как льдистый подвальный запах из провонявшей холодильной камеры: «но он же в семье не один» — Эбергард тяжко, измученно, страдающе за префекта и слезливо, приемным сыном, несправедливо обойденным любовью, но без малейшего упрека вздохнул, приподнимая грудью гриф невидимой штанги, хотя ему было всё равно. В целом — всё равно. Неважно.
Вот! — важно (это настоящий он только что шел префектурным коридором и пел «Прилетела-села важная пчела…» — а сейчас закричал заранее внутри себя; но — и ладно, что бы там ни… и жить дальше! А может, ничего и нет):
— Что вы просили, звонки и сообщения. На двух листочках, — и секретарша Жанна пропала, потому что Эбергард бешено кивнул, не думая, на «сделать кофе?».
Вот Эрна пишет уроду: «Завтрак в школе я не кушаю», вот пишет ему же еще (два дня прошло): «Федя, ты приедешь сегодня ночевать?»; отцу не пишет, уроду пишет, ну да, он свежий, новый, ребенку интересный, он там — каждый день, и вот — что искал: «Я тоже тебя люблю. Очень-очень», — рядом с появившейся кофейной чашкой откуда-то упали две слезы, хотя Эбергард не плакал, он растерянно закрыл лицо ладонью (секретарша убежала — спастись!) и вздрогнул и вздрагивал еще от каких-то внутренних ударов, его били изнутри, и согнулся над столом, прислушиваясь, кто же это там в него заселился? И еще попозже, теперь бесконечно — что же там под кожей и ребрами других людей? — зачем уроду выдавливать из его дочери признания в любви, из чужой девочки, из одиннадцатилетней дочери живого присутствующего человека? Хорошие отношения — да, нужно иметь хорошие отношения со всеми проживающими на жилой площади… Но любовь? И он бы на месте урода с дочерью живого присутствующего человека — никогда. Зачем это?
Бесконечно, не унять, и измученный, он думал (уже совсем потом): ну что ж, Эрна жива, она здорова, ей ничто не угрожает, отцу не пишет «я тебя люблю» даже в ответ, даже на выпрашивание (как радовалась эта тварь, выговаривая «Эрну повез Федя», ах ты…), живет в семье, отдельная комната, ее любят. Успокоиться. И отойти в сторону.
Лишить тварей возможности жалить!
Но (Эрна не писала, Эбергард позвал сообщением в кино, нет ответа, нет даже «нет», нет «не могу»! Он больше не звонил, он обиделся, как же так «люблю очень-очень», ему казалось: Эрна знает, «за что» он обиделся, и теперь позвонить первой должна она) оказался под дверью «Психолог» и вслушивался: «Ваша девочка немного подозрительна мне. Но — не более того. Я тоже в детстве был подозрителен, ну и что? Про Эйнштейна в детстве почитайте», с чувством подвинулся стул: «Не надо нам Эйнштейна!» — лучше не слушать! Эбергард посмотрел на белозубые и застенчивые плакаты, на очередь в соседний кабинет, в очереди материнская дотошность терзала вынужденное смирение футболиста в рамках анатомии? природоведения? — теперь это называется «ОБЖ»: «Из носовой полости воздух попадает… Куда?» — «В глотку!» — с оттенком оскорбления сообщил выученное футболист. «И там…» — «Теплые кровеносные сосуды согревают его» (думал: не готов к битве, а если урод окажется таким-то и таким — чем Эбергард ответит? Любовью? Словами? Своим вечерним шепотом прошлых одиннадцати лет?). — «А слизь?» — «Поглощает пыль». — «А пища потом куда?» (Но любовь для ребенка — подарки, количество и своевременность, и развлечения, пышность и разнообразие; и постоянное присутствие; успокоиться, собрать силы, наметить, куда бить.) — «В пищевод». — «А куда идет воздух после глотки?» (На осенние каникулы — в Париж, что случилось для тебя такого неожиданного? Ничего неожиданного, не бывает по-другому. Просто впереди еще — много боли. Вопрос лишь в том, есть ли там что-то, за болью, за изживаемой детской глупостью и жестокостью, временем, есть ли там Эрна рядом с ним, или он там один. Деньги. Для войны нужны деньги.) «В дыхательное горло!»
— А что находится в гортани?
— Ничего!
И учебник захлопнулся:
— Два!
Расскажите — рассказал; психолог слушала так, словно уже виделись, словно вот-вот перебьет, и всё это он уже в прошлый раз — слово в слово, только из вежливости не прерывает — всё, что он, перевод его «больно» не имел почему-то значения для нее и для него, он и так знает: главное — что скажет она, психолог, колдунья, когда он замолчит и начнет слушать, крутить квитанцию и мять, сворачивать в идеальный прямоугольник, разглаживать сгибы… Нет, всё напрасно, как только Эбергард увидел: психолог похожа на бухгалтера и бедна, а психолог обнаружила: ребенка не привели, нет надежды на многосеансовую терапию.
— Отношение ребенка можно изменить… только! путем! убеждения! вашей! жены! Дочь не принуждайте. Просто находитесь рядом. Смотрит телевизор, вы — рядом. Гуляет, вы — рядом. Встречайтесь по графику, пусть ждет. Ожидание приносит много радости. И больше не говорите, что вам с ее мамой было хорошо — ребенка это ранит!
— Мне кажется, она обманывает меня, когда говорит, что…
Психолог неприязненно рассмеялась: