— Что у нас по выборам, Эбергард?
— Да ничего так, пока. «Родину» снимут. Двойника Иванову-2 мы подобрали. Тоже Иванов-2. Только Петр. За двое суток до выборов снимется и призовет избирателей отдать голоса Иванову-1.
— Да? Зайди-ка… — зачем-то в комнату отдыха, вот сюда — никого же там неожиданного не может… Анна Леонардовна, показывая из-под длинной, обтянувшей бедра юбки пятнистые сапожки, быстро и молча приземлила на стол поднос: кофе, печенье; и, не спросясь, включила телевизор — по их, значит, уговору телевизор должен бормотать, пока они будут… О чем?
— Волейбол, — разглядел Гуляев трансляцию, смущенно потер руки, топтался: куда? откуда предстоящее будет удобней? — Все знают, что я люблю волейбол. Смотрел я бюджет на будущий год… А вот если забрать у тебя бюджет? А, Эбергард?
Следовало сказать: «Мы уже говорили про это в сто тридцать второй серии», с мая только и продержался, кровосос, на дозе… Семь месяцев. Потом привыкание и — повышение дозы. Еще Эбергарду захотелось сказать: «Когда вы нажретесь?!!», «Вы не боитесь, кому-нибудь расскажу?» — да рассказать некому.
— Ты один. И я один, — говорил Гуляев с обидой: как это прежде Эбергард этого не замечал? — А я генерал. Пятьдесят девять лет. А уйду на пенсию, за квартиру будет нечем платить. Ну, не буквально, конечно… Давай вместе? И тогда почему, — Гуляев нарисовал «20 %» (и бумагу заготовили), — а не, — «30», — или, — «40»? Мне нужно такое дело, чтобы кормило, когда ни меня, ни префекта, ни мэра уже не будет… Чтобы внуков моих кормило! Бери что-нибудь в аренду, торгуй, давай строй что-нибудь… А я буду с тобой. Я не щипач, мелочь не нужна!
— Я не подведу, Алексей Данилович, — тепло (спасибо за открытость и доверие щедрой души) пообещал Эбергард, — и дам предложения.
— Не затягивай!
Донеся до дверей прямую спину и благодушно развернутые плечи, он почуял, что перестал шевелиться-слушаться язык, постоял над отчужденной Анной Леонардовной, развесившей синюшные мешки под глазами, с нажитым и непреодолимым машинописным ожесточением бьющей пальцами по клавиатуре, следя, чтобы в мониторе буква исправно цеплялась к букве, образуя «План работы префектуры ВЮАО» на следующую…, но сказать ничего не смог; она бросила печатать и смотрела вслед: нет ли затемнения в легких, скрытой, непокорной еще инфекции? — по коридору мясницкой походкой «убивать быка» ступал Пилюс:
— Аукцион объявлен. Смотри на сайте… И вообще — смотри!
Голова Эбергарда сопроводила поворотом движущийся поблизости объект, но не получилось выбрать нужное из запаса слов — один, будто посреди ночи, не встретив живых, не беспокоя собак, он оделся и вышел туда, где слепил глаза и щекотал веки мелкий снег, дорожкой наискось сквера прогулялся в сторону метро, а перед Тимирязевским повернул налево, на тропу собаководов, вдоль бетона, охранявшего рельсы, и непрерывно вглядывался в телефон, словно попросил у кого-то спасения и пообещали «отзвонить» — «смс»! — но это адвокат писала: «Я никому про тебя не говорю. Но, может быть, у меня на лице написано? ВСЕ ВИДЯТ!!! Пахну тобой. Дышу тобой»; остановился и сосредоточенно (будто всё зависит именно от этого!) он нащелкал: «Спасибо, Вероника, так хочется еще раз поласкать твою грудь!», «отправить» — предложил телефон, он занес большой палец над «отправить» и обмяк от дурноты: в адресе, в «кому» — машинально выбрал «Улрике», безголово, пальцы сами… Вот бы… Беременной. Любимой.
И посмотрел на пальцы правой руки, чуть было не изменившие его жизнь навсегда.
Нет.
Теперь, избежав, жизнь его казалась всё-таки покрепче.
Эбергард пытался понять, мимо чего пролетел, от чего увернулся, — но не мог, и после «быть повнимательней» забыл до несуществования — что-то сильнее разума, что-то ведет его другое.
— Эбергард! — первый заместитель Хассо весело выкрикивал из молодецки остановившейся поперек движения машины: монстр исчез, большие надежды, самое время бросить корочку бродячим и раздавать мелочь — а вдруг Бог есть? — Что это ты здесь лазишь? — постояли под липами, Хассо мигом потух: опять проблемы, опять «посоветоваться», подразумевающее «оборони!». — Если Гуляев пошел в открытую, ты не можешь отказаться. Пиши трудновыполнимые планы. Подними процент. Но себе что-то оставь. Скажи: могу столько. Больше не могу. Гуляев подергается и успокоится. Влезай в ситуацию и темни, надо их пересидеть. Ну сколько там осталось… Два месяца? Три? Самое большое — до лета. Пойдут большие передвижки, всех вынесут, — «а я останусь» повеселел Хассо. — Ну… Давай, друг!
— Я еще думаю, — вцепился утопающе Эбергард в прощающуюся руку, — если пройдет аукцион нормально, если отрегулируется у меня с монстром, монстр не будет так давить на Гуляева, а тот на меня…
Хассо дернул плечом: «а кто его знает, может…», но, когда овощем вырвал из-под неглубокой земли руку, сказал:
— Монстр будет давить всегда. Они не наедаются.
— Ноги вытерли? — окликнула его мрачно вахтерша, отходившая выпить чай. — Или так пронесся, раз нет собаки на входе?
Сонная, с многослойно бордовыми губами, выбеленная затворничеством администраторша «Русской бани» опознала Эбергарда через видеоглазок:
— Давненько не было вас видно… — и крикнула напарнице, гладившей в задней комнате простыни: — Вер, только вспоминали, что-то пресс-центр не ходит…
В предбанник его впустил вежливый и опрятный знакомый мужик с плаксивыми бровями похоронного распорядителя — его так подкачали телесным насосом, что плечи поглотили шею и уже пожирали затылок, грудь подпирала подбородок, распухшие бицепсы теснились в рукавах, манжеты готовы были брызнуть пуговицами, — он ходил как-то без участия собственных мускульных сил, словно его шевелил ветер, один край отрывал от тверди, другой, а еще мгновение и — весь полетит по косой наверх и прилипнет к потолку, как сбежавшая гроздь свадебных надувных торжеств, — он даже никогда не присаживался, как невольник геморроя, только проминался, прохаживался, прислушивался, разглядывая источники света и запорные устройства. В угловом кресле, крепко поставив ноги в зашнурованных ботинках, отдыхал омоновец с коротким автоматом на коленях — Эбергард его опознал по шраму на скуле — знакомая личность; но сегодня на противоположной лавке с расписанной под хохлому спинкой ожидали еще двое черных озябше худого вида, курточки и спортивные штаны, коротко переговаривались и много улыбались друг другу (как всегда казалось — смеялись именно над Эбергардом), поудобнее укладывая и переукладывая в карманах заросшие шерстью руки.
— У батюшки переговоры? — спросил Эбергард, теперь не зная, оставлять ли в предбаннике портфель.
Голова распорядителя потянулась вверх, подержалась в верхней точке и села на место; дождавшись, когда Эбергард бесповоротно и наглядно разденется, распорядитель проделал в двери, за которой закусывали, небольшую щель и туда, внутрь, сделал нечленораздельный доклад, и:
— Проходите. Отдыхайте!
За низким столом в четыре лакированные доски пили и ели разномастные пастухи своих интересов, незнакомые, кроме Сашки Добычина, вице-президента межрегиональной ассоциации ветеранов правоохранительных органов на речном транспорте, помогавшего решать вопросы на Нижне-Песчаном таможенном терминале, одной рукой нагнетая эти вопросы, другой — решая; но здороваться полагалось со всеми — пивные руки, водочные, потные руки, руки, не вполне освободившиеся от квашеной капусты, руки, отложившие вареную картошину, руки, на мгновение разлучившиеся с корюшкой, запястья рук, не смогших расстаться с сочившимся раком, — по кругу всех…