— Кожа-ан, — негромко позвал его Петренко.
Кожан даже ухом не повел, оправляя подсумок, хотя, конечно, услышал.
— Младший сержант Кожан! — пролаял с ненавистью к своему голосу Петренко.
— А? Что, Игорь? — как ни в чем не бывало, недоуменно обернулся Кожан.
— Иди сюда.
Кожан подошел, прикрыв за собой дверь, чтобы личный состав не возомнил себе бог весть что, узрев все варианты возможного общения ветерана со шнурком.
— Я вот что думаю, Кожан, — тихо сказал ему Петренко, не выпуская телефона и жалея, что окна больше не видно. — Вот как был ты гнилым по салабонству — так гнилым и остался. А? Чего так сразу резвость потерял? А?
— Да ты че, Игорь? — грустно оскорбился понурившийся Кожан.
— Да вот так, — объяснил Петренко, тоскливо глядя на Кожана, испытывая себя: хочется ударить или нет.
— Кто у тебя в карауле из салабонов? — наконец спросил он, так ничего и не решив насчет в морду.
— Пыжиков.
— Пыжиков не пойдет. Курицына возьми.
Кожан начал было говорить, что как посмотрят на такую вот замену ротный, дедушки и ветераны, но у Петренко шевельнулось бешеное в глазах, и несчастный двухцветный карандаш дежурного по части невинно хрустнул в его пальцах, вывалив на стол сизый грифель, и тогда Кожан стал объяснять, что он-то, Кожан, имел в виду совсем другое, а замена эта, в общем-то, плевое дело, что там мудрить, меняя салабона на салабона, — он прям сейчас ее произведет запросто и без промедления, сей момент.
И тут «Рокада» дала Петренко «Орион»: в ожидавшей трубке тонко запищал далекий, как с Марса, приятный девичий голосок.
— Девушка, — ласково попросил в трубку Петренко, — дайте, пожалуйста, мне «Алмаз».
— Я не даю. Я соединяю, — обиделась слегка девушка, но через мгновение в трубке пробурчал отчасти сонный голос:
— Млад… шант… ицын, слушш вас…
— Друган, набери мне, пожалуйста, город, — неуверенно попросил Петренко — лоб его страдальчески наморщился.
— Номер какой в городе-то? — хмыкнул через зевок далекий друган. — А?
— Номер — два двадцать шесть восемнадцать, но ты погоди вообще-то, друган, — Петренко тер ладонью вспотевший лоб. — Ну, как там у вас с погодой? Тает?
— Весна, травка, — осторожно обозначал погодные условия друган через полторы тысячи километров. — Щепка на щепку — и то лезет. Бабе, что ль, звонишь? Не из медучилища она? Нет?
— Весна вовсю, значит, — повторил за ним Петренко. Ему вдруг стало скучно-скучно, до смерти.
За окном крыши роняли вялую капель вперемешку с талым снегом, пахло сапожной ваксой — дневальный салабон Шаповаленко драил линолеум огромной щеткой, в простонародье именуемой «машкой».
— Все тает, — философствовал далекий друган. — Даю номер.
И оглушающий, нежданный гудок впился в уши.
— Не надо, не надо, друган! — крикнул Петренко сквозь рвущий душу гудок, запнулся о сердечный стук снимаемой трубки и что есть силы тянул телефон от себя, но все-таки услышал первые ростки ненавистного, известного до дыхания голоса и бухнул наконец-то трубку на аппарат, как горячую, промычал что-то, поерзывая на стуле, и поглядел на дневального бессонным, воспаленным взором:
— Шаповаленко?
— Я! — отозвался тщедушный салабон.
— Пыжиков сдал автомат?
— Так точно.
— Угу.
Телефон дзинькнул.
— Сержант Петренко, — представился Петренко. — Слушаю вас.
— Разговаривать с «Алмазом» будете? — поинтересовалась девушка «Орион».
Петренко вдруг до боли захотелось что-то сказать этой девушке, стать для нее видимым и близким, увидеть ее, но он только отрезал:
— Нет, девушка, поговорили, — он бросил трубку и сказал в сторону: — И все.
Петренко шагал по коридору в туалет курить и бухнул из любопытства в дверь канцелярии — из-под нее бил свет. Писарь Вася Смагин вопросительно поднял голову от толстой тетради, приостановив бег руки с шариковой ручкой.
Оставался час до ужина — кроме Васи в канцелярии никого не было.
Петренко усмехнулся и уперся рукой в стену.
— Все пишешь? Как ты уже надоел… Когда ж ты дембельнешься, малый?
Лицо у Васи было отстраненное, будто чужое. У него даже был расстегнут воротничок — как у деда. С расстояния, от двери, казалось, будто он и подшит стоечкой. Петренко даже зажмурился — господи, какая ерунда…
Вася ответил:
— Когда напишу.
— Так ты торопись, так твою мать… Не век же этой зиме, ну ведь должна же она кончиться, так ее мать, — вот уйду я, про кого ты будешь писать?
Вася уверенно улыбнулся:
— Ты не уйдешь, пока я не напишу. Ты вообще не человек, а место. У тебя даже нет фамилии — на этом месте всегда кто-нибудь есть — зачем мне торопиться?
— Я не место. Я человек, — раздельно проговорил Петренко, вздрогнув от неотступного, изнуряющего воспоминания. — Вот паскуда… А ты чего здесь сидишь? Туалет, что ли, чистый? Или репа толстой стала?..
Он сказал это и вдруг обмер — ему вдруг показалось, что салабон — это он, Петренко, и сейчас Смагин его убьет за такие слова, и не слезть ему с параши никогда в жизни…
Смагин медленно закрыл свою тетрадь, засунул ее в сейф, звякнул ключом, затянул потуже ремень и пошел к выходу из канцелярии.
Петренко вышел за ним, от него шарахнулся в сторону согбенный Козлов, Петренко вздохнул успокоенно — все на месте — и неожиданно сказал Смагину в спину:
— Не надо. Иди пиши лучше… Кто припашет — скажешь, Петренко сказал писать. Двух недель тебе хватит?
Смагин вежливо ответил:
— Не волнуйся, Игорь, я лучше помою.
И, захватив ведро из коридора, шагнул в туалет.
Совсем вечером Петренко опять покуривал в туалете, внимательно рассматривая автопарк, потом набросил на плечи шинель и пошел к выходу.
— Коробчик, Хоттабыч, так твою мать, — бросил он на ходу. — Машину опять не закрываешь, чмо?
— А иди ты… — прошептал ему Коробчик в спину.
Петренко улыбнулся и этого не услышал.
Он коротко кивнул дневальному по автопарку Попову, нежно общавшемуся с двумя потрепанными шмарами у проходной. Одна из них — Лилька — громко окликнула Петренко:
— Игорь!
Но Петренко даже не обернулся и быстро заворотил за крайний грузовик.
В «зилке» Коробчика плакал Пыжиков, опустив голову на руль.
Петренко резко открыл дверцу, выволок Пыжикова за руку наружу, состроил свою обычную неприятную гримасу, понюхав воздух: