– Почему Алена Сергеевна не хочет у нас работать? Из-за меня?
– Я открою тебе тайну. Просто у нее дряблый зад – бесформенный, ни маленький, ни большой, ни рыхлый. Просто никакой. А я специализируюсь на толстых задницах. Это единственное, что мне интересно по-настоящему. Я могу вас взять на подмену, если хотите. Но мне вас жалко!
– Я поняла. У меня просто недостаточно толстый зад. Сгустили свет, и загрохотала реклама, я, спотыкаясь, отправился на выход, взял у смуглой девки с попкорном номер телефона и вышел на воздух, на вытертый зеленый коврик, расстеленный до проезжей части, в конце коврика ожидало желтое такси, и я поехал через Мосфильмовскую, читая эсэмэски: «Приезжай в гости», «Хочу захлебнуться тобой». Осталась ли в холодильнике вода? Кошка сидела в форточке, свесив лапу, узнала меня и спрыгнула в комнату – встречать. В подъездной полутьме полистал на подоконнике у мусоропровода книги, выложенные на выброс, – все про сложный крой одежды, – и отпер дверь; есть ничего не хотелось, говорить ни с кем не хотелось; как это люди ходят в кино? Нагрел воды в ведре, сполоснулся, открыл окно настежь, бросил на диван простыню, подушку и одеяло, разделся, прочитал три страницы «Советская разведка в Америке» В.В.Познякова, погасил свет, и кошка прыгнула мне в ноги.
… – Литвиновых тут показывали по телевизору. Миша вот так вот сидит, головой опирается, все говорит Флора, а он только: да, да, да. Инсульт, что ли? У нее должна быть нормальная пенсия. А у него военная пенсия? Мне Петрова рассказывала: Миша кончил авиационный техникум, пошел в мехмат, а тут война, Куйбышев, и его забрали в военную воздушную школу, но Петрова говорит: ни на какой войне не воевал – его убирали в центр, как только начинался бой. Он даже не нюхал, что такое война! А по документам – участник.
– Как вы попали в эту семью?
– Я приехала из Англии и жила как раз в доме дипломатов у Красных Ворот. Хоромный тупик, вы знаете? Серый такой дом, как тогда было модно – по немецкому типу. И Дивильковский там жил, и Нойман, и Карахан, пижон ужасный, и Уманский. На третьем этаже – Стомоняковы. Рубинин на пятом. Литвиновы на четвертом. Мама, Айви Вальтеровна, слышала, что мы с сестрой все время говорим по-английски. Я ненавидела свою сестру, девять лет разницы, ничего общего нету. Я в Англии в теннис хочу поиграть, а коляска на мне, не отойти. Я ее возненавидела! Даже не разговариваем.
И моя мать сказала: тут одна англичанка звонит и все время просит, чтоб ты зашла. «Что я пойду к взрослой женщине?» – «Сходи. Неудобно».
Я очень скучала, я пыталась Москву узнать – Мясницкую, Садовую, Басманную, Сухаревская башня еще была, но только не вечером, потому что лично ко мне вечно мужики приставали. Книг нет, газет нет, в какой двор ни зайди – всюду воняет. Никто не ездит на велосипеде.
От скуки отправилась к англичанке. Встретила с восторгом! Наконец! Наконец! Разговорчивая, обаятельная, очень может привлечь. «Я одна, муж в Женеве, дети в лагере», и в ночной рубашке; поймала на удочку: «Газеты хочешь читать – приходи, я получаю, и книги волшебные бери». Она одинокая, болтливая, интересная, глаза выразительные – и так меня затянула. Звонит: приходи на чай, будут гости из Англии, я и топала с первого на четвертый.
В сентябре Максим Максимович приехал, он после Женевы заезжал лечиться в Мариенбад. Я не понимала: кто он? Что он? Что такое «нарком»? Китайская грамота. За ним Таня приехала, и мы сдружились. А Мишка все матом любил ругаться. Папе жаловалась, маме жаловалась, ничего не помогало. И меня за косу драл. Как пройдет мимо, так за косу тащит. В один день рассвирепела, попалась какая-то палка под руку – как трахнула ему по голове! До сих пор помню этот звук. Отстал. Не пожаловался. Вредный был по всей нашей жизни. Мы с Таней вымыться хотим вечером, можем вдвоем встать под душ. А этот стервец наливает ванну: я буду мыться! Ляжет, час-полтора лежит, читает книжку. Выходит – чистая вода, даже не намылился. Дразнить любил. Каждую зиму мама одного его отправляла в санаторий – любимчик!
– Сколько вам было?
– Четырнадцать лет. Потом я оставалась у них на ночь по выходным, у моих-то комната в коммунальной квартире на всех. А потом Литвиновы переехали на Спиридоновку, сперва во флигель, я приехала туда в гости, и мама тут же распорядилась: вот это Мишина комната, а здесь вы будете с Татьяной спать – так я вошла в семью. Когда папе исполнилось шестьдесят, Сталин ему «кадиллак» подарил, голубой, как у Чкалова, но у Чкалова «паккард»… И нас переселили в морозовский особняк – комнаты огромные, по восемьдесят метров, дуб, мы заняли весь верхний этаж.
– Ваша девичья фамилия Буяновская?
– Моя девичья фамилия не имеет никакого отношения… Я даже отчество сменила. Настало время получать паспорт, Максим Максимович решил: «Надо твою мать вызвать, мы переговорим. Девочка, ты ничего не понимаешь, тебе лучше сменить фамилию. Неизвестно, что будет». А что будет? Отца уже в Мурманске арестовали и расстреляли как шпиона. Я ничего не понимала. Я как овца. Не привыкла ни к чему. Литвиновы единственные, с кем общалась.
Я позвонила матери: знаешь, с тобой хотят поговорить. О чем? Я не знаю, просто поговорить. Я не присутствовала. О чем-то поговорили. Мать ушла. Я так ее и не видела.
Максим Максимович говорит: «Вот теперь ты будешь Зинаида Максимовна Литвинова. Так лучше».
Так меня спасли, таких историй много – меняли детям фамилии, увозили за Урал, потрясающее время! И все руководство почему-то взяло приемных детей: у Сталина, Калинина, Орджоникидзе… У Рудзутака была приемная дочь… Или племянница? Ее заслали в глубокую Сибирь. Она без конца писала Швернику, потом еще кому-то на «Ш», я забыла. Никакого ответа. Микояну, Калинину написала. Они все ее знали. Нет ответа. И тогда она послала только свое фото – без всяких слов. И тут же ее из лагеря забрали, вернули имущество, квартиру дали. Потрясающее время!
– Ваши новые родители…
– О-о, они совсем разные люди… Папа любил танцевать. На всех приемах! И со мной даже. Привозил из-за границы много пластинок. Танцы – это движение, движение, мы по два часа гуляли и летом, и зимой, я на лыжи его поставила, хоть немножко, но ходил и редко падал. Решительный, твердый очень человек.
В десять утра как штык выезжал на работу. В пять часов как штык ехал обедать в кремлевскую столовую и получал на ужин паек: французскую булку, икру – все нам доставалось.
Приходил, сразу спрашивал: кто дома? Сразу обходил все комнаты, в кабинете снимал китель, надевал кофту с треугольными пуговицами и ложился на диван: «Я должен пятьдесят минут поспать». Вечером выходил к ужину.
Мама жила своей жизнью. С папой они дружили, но не имели ничего общего. Ей скучно было. Прихожу: она в постели. «Вставай, вставай, нельзя лежать!» – одевала ее в красивый узбекский халат, заставляла завтракать. Переводила с английского она много, но все равно скучала. Муж уехал на работу, дети ушли в школы – что делать? Дружила только с американцами, тогда много приезжало советских американцев. А папа это не одобрял: «Пойми, я не могу к себе в дом приглашать иностранцев!» Хозяйством не занималась. Мне кажется, за всю жизнь даже чая не поставила на плиту. Все делала женщина Афанасьева, что жила при кухне.