– Ты знаешь, безымянный человек, – Боря сжал Чухареву плечи, – самое время сказать, ты – мужик. Судьба тебя испытала на излом, я буквально краем уха… ты все прошел, себя сохранил и никого не предал, самое главное – себя не предал. Не зря мы тебя приняли в стаю. А мы – хищники, мы идем за кровью, мы загрызем своего, если будет мешать движению вперед… а ты уцелел, заматерел, и в деле нашем и твоя заслуга.
– Да что вы, Борис Антонович, что я – канцелярия, бумаги… Мне еще столько учиться… – отмахнулся Чухарев, но слушал упоенно. – Главное, что мы – команда! Рыцарское братство – спина к спине и – на прорыв! А сейчас я пойду спать! Я все эти годы мечтал – жену предупреждал: когда дело закроем, я лягу спать, день буду спать, два, три, – выбрасывал он пальцы. – Отключу телефон, забуду про все и буду спать. Пока не высплюсь. Первую ночь – спокойно, на этом свете.
– Поспи, поспи, человек, – радовался чужому Боря, – отдохни. Твои силы нам очень нужны, закрыто только первое дело, и спрос теперь с тебя будет совсем другой… Кому много дано, с того и… Нет, нет, сегодня – ни слова о работе, ишь ты, как сверкнули глаза, – ты только посмотри, командир! Орел! Волк! Не терпится! Нет, сегодня – всем спать, баю-бай, – и подтолкнул сопровождающе Чухарева на выход, ласково отодвинув секретаршу – та не сводила с меня нетерпеливых глаз, что-то сказать, срочные новости. Боря вернулся и развел руками: руки свободны – взялся за секретаршу. – А с тобой что, детка? Да на тебе лица нет! Марш в постель – я принесу чашку горячего бульона!
– Там пришли люди. Говорят – они новые арендаторы и заезжают после обеда. Просят ключи. Говорят – вы знаете.
– Отдайте им ключи.
– Мы переезжаем? Куда? Что мне делать?
– Соберите личные вещи, сегодня освобождаем помещение. В бухгалтерии надо получить зарплату и выходное пособие. И напишите заявление по собственному желанию.
– Я вас не устраиваю? У вас есть человек на мое место?
– У нас возникли некоторые трудности…
– Я могу месяц, два работать бесплатно. Господи, ну почему все вот так?! Почему нельзя сказать прямо?!
– Мария Николаевна, прямо: у нас достаточно доказательств, что 3 июня 1943 года на Большом Каменном мосту Нину Уманскую застрелил Вано Микоян. Это все, что мы хотели узнать, – мы закрываемся.
– Но вы не знаете, почему он это сделал!
– Это неважно.
– Машенька, если вам это важно, – Боря успокаивающе улыбался и прятал трясущиеся руки, – если реконструировать, то варианта два. Один – дуэль. Два – Шахурин уходил, но вернулся на выстрел и получил свою пулю. Три – убийство Шахурина по неосторожности, в игре, и осознанное устранение Нины… Четыре… Но мне больше нравится один. Два предполагает крики, борьбу за пистолет, жертва находилась в движении и пыталась бороться, да и одежда Шахурина сохранила бы следы борьбы… Оторванные пуговицы. Да забейте!
– А что теперь?
– А-а… Вы про это. Про возмездие. Так мы ж не милиция, вы не заметили? За наказанием – к участковому. Вам за что платили?
– Но все должны знать – не виноват Шахурин!
– А он не виноват? Как посмотреть… Все виноваты! – Боря перекрестился, вытащил из-под рубахи и поцеловал воображаемый крест.
– Какой тогда был смысл?!
– Большой Каменный мост. На ту сторону. Как это можно, барышня, все делать со смыслом? Так и не поняла, – протяжно и печально вышло у Бори, – чем мы занимались. Зачем делали жизнь хрен знает с кого… Мы соскребли все, что отразилось в человеческих сердцах, подсчитали численный перевес в свидетельствах… ведь любое, даже из-под пыток, даже лживое хоть из чего-нибудь да росло! – и связали букетик, на свой вкус – иголки торчат в разные стороны – и если вынести и отдать его людям – поранятся все. У них, – Боря показал за окно и вокруг, – у живых, нет навыка обращения с правдой. Ты не можешь смотреть на правду без стеклышек. Нас изуродовали протоколы и вот такие, как вот… вот, – Боря, не оборачиваясь, отмахнул рукой по направлению ко мне. – А вам запечатал мозг телевизор и упаковка…
Вот ты и требуешь, чтобы правда продвигалась, чтоб полезно было ее жрать… А в конце поплакать. Злишься, что не понять, где здесь плакать?
– Борис Антонович, вы со мной говорите, как с чужой… Я могу все понять. Я к вам очень хорошо отношусь… Вы близкий мне очень человек…
– Жаль, если не заметила… все пыталась устроить свою девичью судьбу… Мы занимались производством правды в чистом виде. Только тем, что произошло на самом деле. Не продавать, нам ничего не надо от вас, нас – кормят другие, – Боря залез на стул. – Мы шагу не ступим за черту, чтобы сделать правду поувлекательней, изогнуть, чтобы подбрасывало и крутило так, чтобы барышни вроде тебя ойкали, хохотали и не могли уснуть. Правда в чистом виде, вот такая, – Боря показал пустую ладонь, смотри! – Серая, невнятная, легко испаряется, добыть трудно, присвоить легко – не интересная. А ты думаешь, раз заплатила за билеты, то где-то должен быть вход, кнопка и вход! Это не к нам. Нас занимает ненужное. Время. Мы ждем автобуса. А вы, русские люди… – Боря замолчал и снисходительно и горько покачал головой, – раньше хоть любили сбрызнуть порцию кровью… Какие-то поиски, шарили во тьме… А теперь – только поржать и резиной в резину! Никого отдельно нет. Тебя нет. Нет твоего прошлого, ты понимаешь? Исчезло. Будущее отъехало еще раньше. Тогда и тебя нет. Чем спасешься? Как и все: купишь билеты в стадо. Только чеки сохраняй… Не можете смотреть чужую смерть, не хотите знать свою. А любой смертный час, если его внимательнейше… разбухает страшными, необъяснимыми подробностями – пристальное внимание к единственной минуте опасно. Из обычной истории распятия в глуши можно сделать… Можно слепить… Как тебя звать? Точно ты? Что-то я тебя не узнаю… Лицо у тебя вроде было какое-то другое… Опасно искушать смерть вниманием. Если умер кто-то, все уже сказано. А если вопросы продолжают звучать, если кто-то пытается подойти слишком близко, то свидетели начинают домысливать, они открывают свою душу небывшему, непроисходившему, неправде – прошлое начинает самостоятельно мыслить мозгами миллионов. Самостоятельно мыслящее прошлое опасно, это зыбучие пески – поглотят все. Туда – нельзя долго смотреть. Дело закрыто. Уходим. Собирай вещи. Что ты плачешь? Ты пропала.
– Александр Наумович! – позвала, словно «спасите!», не двигаясь с места, словно сторожила, не давала мне уйти.
Гольцман, белый, хворающе красный, всклокоченный, безглазый, погруженный в свое нутро, словно перепил снотворного или рано разбудили, вывез из оставленного кабинета новый громадный бордовый чемодан на колесах и удлинил рывками ручку – застегнул черное толстое пальто:
– Неважно чувствую себя. Все ненужное выложил на стол – кто-нибудь выбросит? Поеду. Вызвал такси. Спасибо за премию, все получил. Звони. Маша, – ему хотелось ее поцеловать, дотронуться, припасть, но он уже ехал, а она стерегла меня и всматривалась, запоминая, в Гольцмана, в мертвые, нервно выбритые щеки, неоткрывающиеся глаза, всхлипывая в ладонь. – Я желаю вам всего самого-самого доброго, – отвернулся и покатил свою колесницу. Боря, затянув басом что-то отрывочно оперное, слетел со стула, сорвался открыть и подержать дверь и не вернулся – спустился проводить до такси.