Всё, они пообедали; собеседники переместились в гостиную на мягкие диваны (Рузвельт ласкал Молотова: садитесь сюда, давайте поближе…). Гопкинс, оттолкнувшись от противного Уманского, перешел к рассуждениям: а знаете, почему американцы не любят Империю, а англичане любят? (А потому, что в Америке коммунисты, в основном евреи, люди суховатые и далекие от американского народа – составишь ли по ним представление о советских ценностях и глубине патриотизма русских?) А не бомбить ли нам, кстати, Румынию с сирийских аэродромов? Мы начали посылать бомбардировщики на Японию и, вы знаете, результатом довольны – они нащупали, наконец, нужный тон и – начались великие переговоры, меняющие историю людей, и судьба Нины Уманской решилась.
Императору пришла телеграмма Молотова (вторая по счету, с изложением дополнительных договоренностей и перечнем затронутых президентом тем), пункт восьмой: «Рузвельт спросил, знаю ли я, что жена и дочь Уманского в Вашингтоне. Я подтвердил».
(В публикациях телеграммы далее стоят квадратные скобки, указывающие на текст, выпущенный цензурой по соображениям секретности.
Я не смог найти человека, видевшего телеграмму целиком.)
Император прочел телеграмму о неважном, понимая исчерпывающее всё и одновременно все решая, ресницы его дрогнули – 1 сентября 1943 года в седьмой класс 175-й школы пришла новенькая, у Светы Молотовой появилась еще одна подруга.
Уманский переехал из холостяцкого номера «Москвы» в Дом правительства у Большого Каменного моста и, наверное, после печального, обессиленного молчания (у тебя что-то случилось? скажи!) признался женщине, своей безумной (если верить Эренбургу) любви: «Мы не сможем теперь… как раньше. Приехали мои. Такие дела». Значит, и там что-то переменилось. Или переменится вскоре.
Ночью резкий запах моря добивал далеко вглубь земли, утром я нырял в маске, летал над песочными полями – рачки тащили свои раковины по барханам, оставляя царапистые цепочки следов, как пустынные гонки «Париж—Дакар»; белели мертвые крабьи панцири, а живые мигом утопали в песчаных вихрях, я вдогонку погружал ладонь – теплое дно, разглядывал водянистых, сверкающих рыбок – довольно бессмысленное занятие и на первый взгляд, и на второй.
Трое суток в Феодосии шел дождь, я бродил по набережной один, с омерзением читал в телевизионных прогнозах «Екатеринбург +28», спасался от ливня в скорлупке телефонной будки; мимо в сторону вокзала подползали вагоны, пассажиры с ужасом смотрели на пузырящиеся лужи. Я толкнулся просохнуть в музей Грина на улице Ленина – хотите с экскурсоводом? оплачивайте за шестерых! Из-за ширм после седых и очкастых выглядываний вытолкали пожилую девушку с толстым носом, подземно бледной стародевной пористой мордой, и ослепшей рабочей лошадью она двинулась нахоженным маршрутом от кабинета до библиотеки, запев грампластинкой с шуршаниями и запинками, не слыша вопросов: восемь лет в этих двух комнатах близко от моря, печное отопление, темень, кушетка, настольная лампа, переделанная писателем из подсвечника, и еще два года в Старом Крыму, рак желудка и никакого моря, смерть в пятьдесят два года, презрение к хранению рукописей и писем… За нами погоней галдели сорок керченских школьников – ту же самую пластинку им проигрывало другое устройство: шел Грин по голодной улице и вдруг – увидел в магазинной витрине парусный кораблик, и вдруг – солнце бросило прощальные лучи на паруса, окрасив алым, – и вдруг… ну, и все остальное. Пластинка кончилась, я осмотрел грудные плоскости, синеватые икры, уродливую шею…
– Он верил в Бога?
Девушка растерянно почесалась, расправила на плечах платок.
– А что он думал про себя? Он боялся смерти? У него были друзья в Феодосии? Любил рыбалку? Чем занимался в жизни еще?
– Ничем, – девушка засопела. – Только писал, – и обозленно припомнила: – Восхищался Пушкиным!
– У вас есть время? Возьмем такси? Съездим в Старый Крым? Посмотрим могилу?
У нее покраснела кожа вокруг губ, как намордник, и она сказала в сторону другим, человечьим, страдающим голосом:
– Договоритесь с директором, – так, словно просила договориться насчет нее с Богом.
Я побродил вокруг Дома офицеров, снова вымок и пристроился на веранде самого роскошного в городе кафе «Алые паруса», наискось от музея – мне оставалась галерея Айвазовского, музей воздухоплавания и генуэзские башни в Карантине. Обслуживала косоглазая официантка, я ел в окружении бродячих псов, когда их шуганули, к моему столику выдвинулись две кошки. Я поманил старуху в дождевике, предлагавшую на перекрестке местную газету, и прикидывал, разглаживая пальцем рубрику «Объявления»: лучше дом в семьдесят пять метров на шести сотках в переулке Зерновском, рядом море, сорок тысяч $, или в Береговом на улице Гагарина за пятнадцать тысяч $ с торгом – заодно прицениваясь к фермерскому хозяйству на берегу моря с кошарой, индюшкой и семнадцатью индюшатами. Последнее объявление звучало зловеще: «Бригада непьющих строителей выполнит отделочные работы».
Я подумал о судьбе Грина, бильярдиста и потомка польских ссыльных. Не сидел в президиумах центральных комитетов, не гостил на дачах наркома госбезопасности… в черноморском захолустье… и мечтать не смел… что в Феодосии улица Грина, по стране «Алые паруса» и «Золотые цепи»: кафе, рестораны, бары, детские лагеря, лотереи, кварталы, агентства недвижимости, конфеты… Что пошлые музеи, пошлые кинофильмы, пошлые памятники героям – эти ребята помучили его никчемностью, нищетой и метастазами убили, не дали пройти по завоеванному городу – ни капли вечности… Не прочел междоусобных воспоминаний жен и любовниц, а я только и помню из него: идет по пристани, причалил пароход или отчаливает пароход, и вдруг видит необыкновенную девушку, сидит на чемоданах, девушку в шляпе с широкими полями; он полюбит ее без ответа, переживет приключения, и она исчезнет, спасшись от кухонного фартука и диатезных попок, оставит стариться его одного, бродить по тем местам, и видеть за каждым деревом ее лицо, и слышать – голос…
Хлопнула дверь музея, на тротуаре замерла девушка-граммофон с толстым носом, ее первый раз за три года хоть кто-то позвал, близоруко осмотрелась и медленно пошла вверх по улице, вскрикивая спиной: догони меня! Жениться на работнице музея, изменить свою жизнь… Выращивать грецкий орех и миндаль. Открыть патриотический музей советской военной игрушки. Принять гражданство Украины… Я вернул глаза в газетное «Кого бояться в Крыму»: если вас укусит каракурт, вы стопроцентно умрете (кстати, укус безболезненный), противоядия не существует. Единственное спасение: зажечь одна за одной десять спичек и в момент воспламенения серной головки тыкать пламенем в рану, яд разложится под воздействием высоких температур, – легче сдохнуть… пересел за стойку «Кофе-хаус» лицом к витрине, на углу Кутузовского и Третьего кольца.
Начало зимы радостно, есть в легшем снеге какая-то неубиваемая надежда. Я придерживал локтем толстый номер «Спорт-экспресса», ко мне присоседился лысеющий майор с рыжими ресницами и уложил на стойку руки с волосатыми запястьями.
– Ничего не заказывал, вас дожидался. Что будете есть?