Он положил ладонь на лоб Пуэмры:
– Слушай, парень... Там, на ложе Сохмет, ты вроде бы просил у меня прощения? Так вот, я тебя не прощаю. Ты скорпион и гад ползучий, и от печенки твоей стошнит гиену, ибо ты предал посланца богов... Но боги милостивы, и я тоже. Я хочу, чтоб ты искупил вину и заслужил прощение, а это никак не получится, ежели сыграешь в саркофаг. Согласен?
Глаза Пуэмры закрылись; минуту или две он обдумывал эту идею, потом шевельнул левой, изувеченной рукой. Запястье его было похоже на крабью клешню – из повязок выглядывали только большой палец да указательный.
– Как искупить, учитель? Да и на что я теперь гожусь? Не могу затачивать тебе резцы... не могу держать рубило... камень – и тот поднять не сумею... большой камень, достойный твоих рук... Будь он проклят, этот Рихмер, сын змеи! Чтоб ему остаться без погребения! Сделал калекой и предателем!
– Ты не калека и не предатель, – сказал Семен, – ты грешник, которому надо трудиться, чтоб заслужить прощение. И труд твой будет тяжелей, чем камни таскать. Ну а что до Рихмера... Может, не так он виноват, а? Все же человек подневольный, тень Софры, приказали – сделал... и дочь у него приятная... глаза как у лани... Ты не находишь?
Щеки Пуэмры заалели, и Семен догадался, что кроме вины перед ним мучает ученика раздвоенность: с одной стороны, дочь ненавистного, страшного человека тоже бы надо бояться и ненавидеть, а с другой – уж больно хороша и на отца не похожа... Он усмехнулся и сжал здоровую руку Пуэмры:
– Хочешь узнать, в чем будет твое искупление?
– Да, учитель! Клянусь солнцеликим Амоном!
Его зрачки блестнули, лицо озарилось надеждой; он уже не был похож на мумию, а выглядел как человек, нашедший в песках оазис с пальмой, родником и даже с приятной девушкой – с той самой, чьи глазки как у лани.
– Рихмер просит, чтоб ты не таил на него зла, и в знак примирения отдает тебе свою дочь. Единственную и любимую! Возьмешь ее в супруги – если, конечно, пожелаешь. Или не пожелаешь?
Пуэмра закатил глаза – мол, стоит ли сомневаться!
– Значит, возьмешь и станешь наследником Рихмера. Ты ведь, собственно, из его людей? Вот и учись ремеслу у родича... год учись или десять лет – столько, сколько нужно. Будешь потом хранителем врат и Ухом Амона. Уши у тебя ведь целы, так? И, кажется, их два? – Пуэмра, соглашаясь с этим бесспорным фактом, опустил веки. – Вижу, два... Одно ухо повернешь к Амону, другое – к посланцу Осириса, то есть ко мне. Есть вопросы?
– Слушаю твой зов, учитель, – пробормотал Пуэмра, вцепившись в руку Семена, – целую прах под твоими ногами и клянусь, что исполню любое твое повеление... – Он перевел дух и судорожно сглотнул. – Скажи, мой господин... Ты спас меня – но как? Что ты отдал Софре и Рихмеру, чтоб снять меня с ложа Сохмет?
– Ничего. Боги вразумили Рихмера, и он подчинился, ибо воля их священна, а голос слышен всем – особенно Уху Амона. Ухо у него чуткое, парень... каждый шорох ловит, не то что глас богов.
– А Софру? Софру боги тоже вразумили?
– Вразумили. Очень основательно, – сказал Семен, поднимаясь. – Ну, мне пора. Выздоравливай, ученик! Небсехт, Атау и Сахура просили передать, что молятся о твоем здравии.
Он отправился в сад, и там, в беседке меж тамариндовых деревьев, нашел Инени. Рядом с ним на низком столике были разложены письменные принадлежности: пенал с запасными палочками, сосуды с красками, чистые листы папируса. Жрец сидел, уставившись в лежавший на коленях свиток; ровные строчки знаков пересекали его словно муравьиное полчище на марше.
– Пишу, – произнес Инени, не глядя на Семена, – пишу о свершившемся, и с каждым словом писать мне все тяжелей. Раньше было не так... раньше мысль моя обгоняла руку. Но теперь я знаю, что одна из повестей моих – а может, и обе – будут прочитаны потомками, и кажется мне, что толпы еще не рожденных стоят за моей спиной и заглядывают через плечо... Могу я надеяться, что они не осудят меня, не скажут, что я был пристрастным и неискренним?
– Можешь, – сказал Семен, присаживаясь напротив. – Мы... они будут читать твою историю с большим почтением и интересом.
– Да благословит тебя Амон! – Инени кивнул, будто клюнув своим ястребиным носом. – Я – счастливейший из смертных, ибо кому из писцов известно, что мысль его сохранится в веках и даже заслужит одобрение? А я об этом знаю! Воистину, боги меня отметили, как и страну Та-Кем!
Семен улыбнулся:
– Тебя, мой друг, несомненно. Что до страны... Хорошая страна, не спорю, но почему она отмечена богами?
Жрец запрокинул голову, всматриваясь в клочки синевы, мерцавшей средь ветвей и листьев.
– Что ты видишь, Сенмен? Там, вверху?
– Небо. – Семен прищурился. – Знойное чистое небо и солнце. Оно похоже на диск из золота.
– Это и есть диск, сияющий над головою Ра. Бог едет в небесах в своей ладье, и все его видят с рассвета до заката, всякий человек в Та-Кем, незнатный или облеченный властью. И Ра нас видит, всех и каждого... Лик его ничто не заслоняет, и наша жизнь раскрыта перед ним; мы помним, что от взгляда божества не скроешься, и потому стараемся не грешить. Во всяком случае, в дневное время... Но в других странах все иначе – там, высоко над землей, плывет туман, и временами он становится плотным, прячет Ра за своей пеленой, и небо, сокрушаясь в горести, начинает плакать. Говорят, есть и такие земли за Уадж-ур, где с небес валится холодный белый пух, а Ра не видно целыми днями... И люди в тех краях не знают благочестия, поклоняясь демонам. – Он помолчал и добавил: – Такого у нас не бывает. Разве это не знак божественной милости? Разве не символ того, что народ Та-Кем избран среди других народов?
В чем-то он прав, подумал Семен, представив серые питерские небеса. С другой стороны, приятно ли знать, что за тобой следит божественное око? Причем не тайно, а открыто; подняв голову, увидишь его гневный глаз, который не заслоняют ни облака, ни тучи...
Инени кивнул, будто подслушав его мысль.
– Ра вечно глядит на нас, и лик его неизменен, и в прошлом, и в будущем. Скажи мне, друг мой, в твои времена люди по-прежнему верят в богов? Возводят храмы, приносят жертвы и тешат их слух песнопениями?
– Да. Не все, но многие.
– А ты? Не сердись, если мой вопрос неприятен, но кажется мне, что ты не боишься богов. Или я ошибаюсь?
– Не ошибаешься. – Семен задумался на миг, потом сказал: – Я не верую в тех богов, в которых веришь ты, и твердо знаю, что истинный бог не нуждается в храмах, жертвах и песнопениях. И обитает он не в небесах, не под землей и не в пустынях Запада.
Рот Инени округлился, глаза раскрылись шире.
– Но где же, Сенмен?
– Единственно, в душе человеческой. – Семен приложил ладонь к груди. – Здесь! И потому мой бог всегда со мной.
– Я верю тебе, – медленно произнес жрец. – Верю, ибо вижу, какую силу он тебе дает... Такую, чтоб устрашить Рихмера, или царька дикарей из Шабахи, или справиться с Софрой, бросив его на растерзание львам... такую, чтоб покорить сердце Пуэмры или вложить бессмертную душу в холодный камень... Это все – твой бог?