В приёмную вбежал Лёва. Окинул взглядом все полки, заглянул даже под кофейный автомат, потом для верности ещё спросил:
— Никто молескин не видел? Вчера у меня на столе был, и пропал. А мы его сегодня должны вручить победителю конкурса. Костя меня удавит.
— А какой из себя молескин? — спросил Шурик.
— Да самый обычный, оранжевый такой. На резиночке. Тоже оранжевой. Ну, видел его?
Послышался шорох — Виталик, о котором, как он и просил, забыли, будто он уже умер, видимо, решил умереть по-настоящему, и сполз под стул.
Лёва метнулся к нему. Схватил со стола оранжевый молескин, в котором злополучный Техник уже успел что-то нарисовать.
— Нашлась пропажа? — спросила Алиса.
— Нашлась, — прохрипел Лёва, листая страницы. — Мало того, что этот упырь испортил приз, так он ещё нарисовал на вас карикатуру.
— На меня? — переспросила Алиса. — А ну-ка, поглядим.
Лёва швырнул молескин на журнальный столик.
Пока Шурик с Алисой выдумывали новые планы продвижения ранцев, Виталик умудрился сделать несколько шаржей, нарисованных словно одним росчерком. Ему удалось подметить характерные движения, поворот головы, взмах изящной руки.
— Хорошо, я упырь, я всё испортил, — выбираясь из-за Наташиной конторки, пробормотал Техник. — Нет мне прощения. Бей меня, терзай меня. Зови Цианида, пусть мне очи выклюет.
Он снял очки, положил их рядом с факсовым аппаратом, сделал шаг вперёд, как пионер-герой, которому не страшны вражеские пули.
— А здорово вышло! Мне нравится! — воскликнула Алиса. — Не надо обижать художника.
Лёва замер.
— Ну, хочешь — я вместо этого дурацкого молескина отдам самое дорогое. Свою сумку с Саус Парком? — спросил Виталик, помещая очки обратно на нос.
— Это на которой Теренс и Филипп нарисованы? — с сомнением спросил Лёва. — Тут совсем другая аудитория, не поймут.
Алиса и Шурик посмотрели друг на друга.
— Рисунки, — сказал Шурик.
— На ранцах, — добавила Алиса.
— Это и будет нужный знак!
— Но должны быть такие рисунки, которые… — Алиса пощёлкала пальцами, огляделась по сторонам, её взгляд снова упал на молескин, открытый на странице с шаржами. — Вот такие.
Шурик схватил ранец, перевернул его, указал на пластиковое окошечко, в которое, по задумке производителя, можно было поместить визитную карточку ученика или какую-нибудь милую картинку.
— А здесь им самое место. Мне с самого начала показалось — чего-то не хватает. Теперь идеально. Надо только размножить рисунок. Чтобы не очень дорого и солидно.
— У нас с одной типографией есть договор, они быстро и дешево сделают, — включился Лёва. — Только нашему Энди Уорхолу всё же придётся купить за свои деньги новый молескин.
— А зачем покупать? Теперь эти рисунки станут трендом! — воскликнула Алиса. — Раз уж вы использовали в своём пресс-релизе мои слова, то моё изображение в подарочном молескине будет вполне уместно. Последовательность и логика. Хотите, автограф нарисую?
Она подошла к Лёве, дотронулась до его плеча.
— Хотите?
Лёва вздрогнул.
— Ну, всё же хорошо, правда? — спросила она и посмотрела на него в упор. — Всё устроилось как нельзя лучше? Верно ведь?
Лёва сделал малюсенький шаг назад.
Виталик молча взял с конторки сканер эмоций и жестом профессионального киллера направил на Алису. Нажал на кнопку. Экранчик озарился алым, глубоким, тревожным цветом.
— Это страсть, господа! — выдохнул Техник. — Это самая настоящая страсть!
Алиса посмотрела на него искоса, но промолчала. Воспользовавшись моментом, Лёва отступил ещё на шаг.
— А вот, кстати, — нашелся Шурик. — Один наш — ну, не то, чтобы знакомый, но более-менее приятель — наладился завтра снять не то короткометражный фильм, не то клип. И ему нужны разные типажи — люди, которые естественно держатся перед камерой.
— И вы хотите отправить меня ещё и туда? — без энтузиазма спросила Алиса. — А сами-то пойдёте?
— Я пойду, — сказал Лёва и сделал ещё один шаг назад.
— Хм… — Алиса зажмурилась. — Волшебно. Тогда вы, ребята, займитесь ранцами, а мы удалимся и обсудим планы на завтра. Обсудим ведь?
— Обсудим! — храбро ответил Лёва. — Только здесь. В этом помещении.
Алиса разочарованно вздохнула и взглянула на потолок. Двадцать лет назад прямо над её головой была дыра. Дыра была и в крыше, маленькая такая щель, и дождь, снег и ветер старались сделать её больше, ещё больше, чтобы проникнуть в дом, захватить его полностью. Но что-то им мешало.
— Ладно. Обсудим здесь, — сказала она и на миг увидела натёртый до блеска паркет, белый-белый снег за окнами и рождественскую ёлку на месте кофейного автомата.
* * *
Даниил Юрьевич вышел из своего кабинета и решительно шагнул к Наташиной конторке.
Храбрая Разведчица плакала, сидя на рабочем месте, уткнувшись лицом в скрещенные на столике кисти рук. Плакала тихо, едва слышно. Тихонечко всхлипывала, вздрагивала, пыталась укрыться защитным колпаком, чтобы никто не увидел её слабой и несчастной, но защита улетала, вырывалась, и невозможно было её удержать.
Шеф осторожно погладил Наташу по плечу. Всхлипывания усилились. Он положил ладонь ей на затылок и выставил защиту. Наташа подняла голову, прикрыла руками заплаканные глаза, но Даниил Юрьевич смотрел на неё без осуждения, без обидной жалости, вообще без какой-либо оценки. Как будто она каждый день так рыдает. Как будто это входит в её должностные обязанности.
— Я сейчас на улицу выходила, к метро, курьера встретить, — быстро заговорила она, — а там, возле Владимирского собора, нищие стоят. И около рынка Кузнечного сидят нищие. Столько несчастных людей! И не поможешь им. Начнёшь помогать одному — но всех не охватишь. И мне так стыдно стало. За то, что я живу. Что я молодая. Что я работаю и зарабатываю. Что мне хорошо и радостно. Так стыдно, до слёз.
— Стыдом и слезами ты никому не поможешь, — спокойно ответил шеф. — Не надо плакать. Эти нищие плачут за тебя. Плачут, чтобы ты могла смеяться. Мир несправедлив в мелочах, но в нём всегда соблюдается равновесие. Потому что весь мир, и все люди — это один организм, хоть и трудно в такое поверить, глядя вокруг.
Наташа шмыгнула носом и огляделась.
— Нет, тут у нас всё так, что я верю, — сказала она и осторожно промокнула глаза салфеткой.
— У нас — так. Мы — слуги равновесия. Мы исполняем желания, чтобы радости в мире было не меньше, чем горя. Но мы сами тоже должны радоваться. Так радуйся, если тебе хорошо, и не стыдись этого. Ты думаешь, что стыдом и слезами покажешь богатство своей души? А мир думает: «Так, она недостойна этого, вот, сама говорит — я этого недостойна. Заберём у неё радость и отдадим другому». Не смотри на меня так — твою радость отдадут не нищему, которого ты пожалела, а случайному человеку. Может быть, даже и не очень хорошему. В мире соблюдается равновесие: он даёт тебе то, что ты хочешь, и отбирает то, чему ты сопротивляешься. Но ты — человек, который лучше всего приспособлен для радости. Так радуйся же. Этому факту, и всему, что тебя окружает, и каждому дню, и даже моей постылой физиономии.