– Здорово, мужики! – приветствует нас пастух еще издали. Филу он при этом на всякий случай показывает кнут.
– Здорово, мужик, – откликаемся мы. – Выпить хочешь?
– Так ить… не откажусь, – цветет он пуще.
Кто бы сомневался.
Прошел еще час, а может быть, больше, пока коровы наконец утолили свою жажду. Не обращая уже внимания на Гелендваген, соловые от выпитой воды буренки одна за другой потянулись по спуску вверх. Руководитель их после водки тоже заметно отяжелел, однако пастырский долг повелевает ему следовать за стадом.
– Ну, бывайте здоровы… – с печальным выражением лица он прощается то ли с нами, то ли с недопитой бутылкой.
– И, тебе не кашлять… – откликаемся мы облегченно.
И уже отойдя не некоторое расстояние, пастух, обернувшись к нам, что-то говорит, тыча кнутовищем в небо.
– Что? – переспрашиваем мы.
– Дожжик будя, вот что!
Мы смотрим на небо, но, кроме нескольких легких облачков, на нем ничего не видно.
– Клюкнул малость, вот ему и мерещится, – резюмирует Дмитрий Павлович.
После ухода коров остаток дня у нас проходит без серьезных происшествий, если за таковое не считать то, что Дмитрий Павлович ловит свою первую и единственную рыбешку. По наступлении сумерек мы возвращаемся на берег, выпиваем по сто пятьдесят и ужинаем. Поужинав, долго молча сидим, глядя в костер. Искры взлетают и больше не возвращаются на землю, а повисают на небосклоне в виде звезд и звездочек. А когда родильная сила дров истощается и им приходит время умереть в красивой агонии, рассыпавшись на множество седых угольков, – к этому времени небо уже густо заселено. Будто в насмешку над пьяным пророчеством пастуха, небо усеяно множеством крошечных, но отчетливых, почти немигающих светил.
– Даже не помню, когда видел их в последний раз, – размягченно произносит Дмитрий Павлович. – Наверное, еще в пионерском лагере.
Наши лица и животы обращены к ночному небу. Покуривая, мы лежим в траве, и дым наших сигарет стелется над нами, загущивая Млечный Путь.
– Все дела да дела, – вздыхает опять Дмитрий Павлович, – а на звезды взглянуть и некогда. Только и знаю, что Большую Медведицу.
Его грусть меня подкупает.
– Если знаешь Большую Медведицу, – замечаю я сочувственно, – то я могу показать тебе Полярную звезду.
– Полярную? – недоверчиво косится он. – Ну покажи.
– Хорошо, – говорю я. – Значит, Медведицу ты видишь?
– Вижу.
– Тогда возьми две крайние звездочки ее ковша и проведи от них мысленно прямую линию. Первая сравнительно яркая звезда по этой линии – она и будет Полярная.
Дмитрий Павлович с минуту напряженно всматривается в небо.
– Нашел? – спрашиваю я.
– Нашел, – бурчит он. – Только никакая она не яркая.
– Я же сказал – сравнительно.
– И линия не прямая.
– Экий ты, Палыч, зануда!
Его придирки меня раздражают. Мне больше не хочется рассматривать с ним звезды; я зеваю и ползу в палатку спать.
Фил, похоже, только и ждал этого момента. Он тоже зевает во всю пасть и, как только я укладываюсь, со стоном валится рядом, притискивая меня боком. В двухместной палатке мы с Филом могли бы провести остаток ночи более или менее комфортно, но не успеваем мы задремать, как под полог втягивается, кряхтя, третье, сверхштатное, тело. Фил недоволен, но после короткой борьбы за место, сопровождаемой рычанием и матом, вынужден уступить. Со мной Дмитрий Павлович тоже не церемонится, однако не на таковского напал. Какое-то время мы, все трое, ожесточенно возимся, пока Дмитрий Павлович, внезапно обмякнув, не перестает оказывать сопротивление – в пылу сражения он, оказывается, заснул.
Палатка сотрясается от храпа Дмитрия Павловича, а я лежу и недоумеваю: ну что Тамара могла найти в этом грубом, эгоистичном человеке?
Между тем постепенно меня тоже начинает одолевать дрема. Сквозь сон мне слышится, как к звукам, издаваемым Дмитрием Павловичем, прибавляются другие. В этих новых звуках больше гармонии, но ритм их, напоминающий бой далеких тамтамов, несет какое-то тревожное сообщение. Я силюсь расшифровать это сообщение и не могу, потому что тамтамы бьют уже за пределами моего сознания…
А где-то тем временем уже разыгрались, взбунтовались воды. Обезумевшие реки смывают целые города, а мокрые до нитки, растерянные люди мечутся в поисках рационального объяснения. Но нет ни газет, ни полиции, и порван, стихиями порван интернет-кабель. Некому людям помочь, и только плач стоит среди них… От жалости к человечеству, а может быть, оттого, что кто-то трясет меня за плечо, я просыпаюсь.
– Вставай, брат! Плохи наши дела…
Я вижу над собой склоненного Дмитрия Павловича. Мокрый, как все человечество, он трясет меня, отчего сам трясется, и вода с него каплет мне на лицо.
– Что? Что случилось? – я испуганно привстаю на локтях.
– Беда, брат! Накаркал пастух проклятый! Теперь только до меня доходит, что воды мне не снились. Дождь и вправду идет. Он гулко стучит по крыше палатки и барабанит, пробуя на звук все, что лежит под открытым небом. Но особенно звонко и как-то насмешливо дождевые капли щелкают в плоское темя Гелендвагена.
Эвакуация! Даже не позавтракав, мы с Дмитрием Павловичем кое-как в спешке собираем свои промокшие пожитки и упихиваем их в машину, а затем лезем в нее сами, натаскивая на дорогие паласы по пуду прибрежной глины, если не чего похуже. «Ну, немец, вывози!» – молю я мысленно, хотя предчувствие у меня нехорошее.
Мощно взрычав, наш Гелендваген идет на подъем. Но подъем – это не то же, что спуск, особенно после дождя. Взявши с разгону метров десять, мы начинаем буксовать и останавливаемся. После чего, продолжая уже без толку вращать всеми четырьмя колесами, Гелендваген боком сползает вниз, к месту своего старта. Мы пытаемся въехать снова и снова, но всякий раз достигаем на склоне одного и того же места, которое теперь можно назвать нашей точкой возврата. Увы, могучий двигатель и компьютеризированная трансмиссия не помогают Гелендвагену: связи с землей, с почвой – вот чего ему не хватает в настоящее время.
После пятой или шестой безуспешной попытки Дмитрий Павлович теряет над собой контроль. Визгливо матерясь, он проклинает день и час, когда согласился ехать на эту «чертову рыбалку», хотя, сколько я помню, идея была его собственная. В ожидании, пока Дмитрий Павлович перестанет биться головой о рулевое колесо, я выхожу из машины, открываю багажник и достаю из кучи мокрого барахла бутылку водки.
Я отпиваю из горлышка примерно сто пятьдесят, делаю вдох, поднимаю глаза… и что же я вижу? На горе, по-над спуском, показалась похожая на колокол человеческая фигура. Колокол человек напоминает потому, что на нем нахлобучен армейский плащ-палатка, но по козырьку бейсболки, торчащему из-под капюшона, а главное, по улыбке я узнаю в человеке давешнего пастуха. Помахав в воздухе бутылкой, я приглашаю его спуститься. Упрашивать не приходится.