Солидный возраст и полнота — не подспорье для пешехода. К тому же Василич сделал глупость, решив обойти пустырь по краю. Он попал ногой в какую-то яму, потерял равновесие и неуклюже упал на землю. Из сумки его выкатилась, заголосив, «неваляшка», купленная для внучки. «Неваляшка» поднялась, уставясь на Никишина круглыми глазами, а он продолжал лежать, соображая, сильно ли повредился. Полежав с минуту, Василич потрогал свою ногу… и крякнул от боли:
— Ух, ё!..
Никишин отдышался и уже членораздельно выругался…
В это время Манефа тоже возвращалась домой. Она гораздо лучше Василича ориентировалась в темноте, не страдала лишним весом и одышкой, а потому добралась без происшествий. Большая коммуналка, в которой они жили, устроена была в Надвратной церкви. Дверь, ведущая внутрь монастырской стены, никогда не закрывалась; Манефа легко и привычно взбежала по потертым шатким ступеням на второй этаж Попасть в квартиру тоже не составило труда: стоило ей громко объявить о своем приходе, как обтянутая драным дерматином дверь открылась, и ее впустили.
— А Василича нет дома, — сообщил Санька и, обернувшись, крикнул в глубь квартиры: — Мам, Манефа пришла — ее кормить?
— Не надо, у нее лежит, — отозвался равнодушный женский голос.
Манефа нежадно поужинала на кухне и принялась ждать Никишина. Она давно уже изменила кошачьему обычаю гулять по ночам, предпочитая мирный сон на животе у Василича или, если он слишком расхрапится, на шкафу… Но хозяин все не шел. Запертая дверь в их комнату была единственным препятствием, преодолеть которое самостоятельно Манефа не могла. Оставалось только сидеть и ждать, когда послышатся тяжелые шаги и знакомое сопение.
Между тем коммуналка, наполнившись почти всеми своими обитателями, начинала ежевечерний фестиваль: из-за каждой двери, закрытой, приоткрытой, а то и без стеснения распахнутой, доносилась своя «постановка». Вот Нинка грозится Саньке ремнем, если тот не выучит к завтрему «стих»… Вот Генриетта Марковна ругает своего Адика-студента за то, что запустил триппер… Вот баба Нюся расследует, откуда в ее борще взялся черный таракан… Манефа сидела, безучастно жмурясь, и только хвост ее порой укоризненно вздрагивал при слишком громких человечьих вскриках.
Хлопнула дверь дяди Они; благоухая, как всегда, лошадиным навозом и керосином, извозчик прошел по коридору, едва не наступив на кошку.
— Не сиди на проходе! — ругнул он ее.
Иона зашел в сортир и, не успев еще закрыть дверь, громко пустил ветры. Керосином от него несло потому, что они вместе с мерином Щорсом работали на нефтебазе: развозил и по городку керосин. Ионе давно пора было на пенсию, а Щорсу — на живодерню, но, поскольку расставаться им не хотелось, приходилось таскать каждый день эту бочку с мало кому уже нужным нефтепродуктом.
Василич все не возвращался. Манефа легла на живот, подвернув передние лапы. Место дяди Они в сортире занял Адик-студент с газетой, которую коммунальная интеллигенция употребляла с двойной пользой. Мать его, Генриетта Марковна Шварц, преподавала в сельхозтехникуме немецкий язык, а двадцативосьмилетний Адик, хотя и работал грузчиком в овощном магазине, учился заочно в каком-то институте. Однажды Генриетта по нечаянности дала Адику в сортир газету, в которой принесла из хозмага порошок-«синьку». Квартира не забудет, какой концерт закатил на кухне нервный студент, матеря мамашу и показывая присутствующим свою синюю задницу.
Много разных происшествий случалось в квартире за сорок лет… Люди рождались и умирали, подсматривали друг за другом, завидовали, то ненавидели, а то жалели своих соседей, иногда даже любили… Порой даже о чем-то мечтали… Но они никогда не молились, хотя жили пусть в разоренном, но все-таки монастыре. В последние годы все помыслы их соединились в одном желании: поскорее отсюда уехать. Уже шли отделочные работы в новом доме на пустыре (к счастью, не «куликовом»), видимом из окон Надвратной церкви, — туда их собирались переселять. Мадридцы давно жили «на чемоданах»: не вставляли стекла, не чинили испорченные краны, не вкручивали перегоревшие лампочки. Даже старый Иона мечтал о персональном сортире, где можно было бы сколько хочешь ждать, пока капризный кишечник не примет правильного решения.
Только Манефа не хотела перемен, хотя, возможно, как свойственно животным, чувствовала их приближение. Просто потому, что у кошек и людей разное представление о хорошей жизни, и потому еще, что животные, как бы трудно им ни жилось, никогда не хотят перемен и не умеют к ним приготовиться.
В тот вечер Манефа хотела одного: чтобы поскорее вернулся Василич. А он в это время сидел на краю «куликова поля» и не мог встать, чтобы хоть как-то доковылять до дому. Вдруг из темноты показались две человеческие фигуры:
— Фу, ебть… Как ты нас напугал!
— Вы меня тоже, — проворчал Василич.
Двое склонились над лежащим Никишиным:
— Толь, кто это?
— Да наш… Василич, в церкви живет.
— А чего валяется — нажрался, что ли?
— Нет, кажись…
— Ногу я подвернул, — объяснил Василич, — идти не могу.
Его подняли и поставили на здоровую ногу:
— Ну ты и боров!
— Сумку… — попросил Никишин.
— Сумку, сумку… Чего ты здесь поперся?
— По дурости, — он усмехнулся, — через покойников идти побоялся.
Ага, вот и мы тоже… Толян говорит: «Давай обойдем…»
Они помогли ему добраться до дому. Тяжко прыгая и пригибая их плечи своим весом, с матом и стонами Василич взобрался по лестнице.
— Спасибо, мужики… Без вас бы я не дошел.
— Не на чем… Стакан плеснешь при случае.
Все обитатели квартиры высунулись на шум из своих дверей.
— Ах ты Господи! Василич, что с тобой случилось?
Все забегали, засуетились, а Манефа, юркнув в открывшуюся наконец дверь, запрыгнула от греха на шкаф. Через некоторое время все жильцы собрались у Никишина в комнате. Его положили на диван; Нинка, строго хмурясь, бинтовала ему ногу эластичным бинтом. Разложив на столе медицинский справочник, ругались Генриетта с Адиком. Иона наливал в лафитники водку — Василичу и себе. Одна баба Нюся осталась без дела и крутилась, всем мешая своим толстым задом и причитая:
— Ах ты Господи! Говорил а я: нечисто место, нельзя там ходить…
Манефа, свесив голову со шкафа, сторожко следила за происходящим, силясь понять, что случилось. Маленький кошкин мозг работал на полных оборотах, но вырабатывал лишь общее чувство тревоги…
На следующее утро, подпираемый Адиком с Ионой, Никишин выбрался из дому На улице поджидал «транспорт»: Щорс, успевший уже накидать «яблок», начинал выказывать нетерпение и, фыркая, выгонял паром мух из ноздрей. При виде экипажа Василич с сомнением пробормотал:
— Меня на такой тачанке весь город засмеет…
— Не хошь ехать — иди пешком! — обидчиво возразил Иона.