Я не умер ни в 1920 году, ни в 21, 22, 23-м. На лето оставался в общежитии и работал то каменщиком, то продавцом обоев, то подмастерьем на фабрике, или спасателем в городском бассейне, или преподавателем истории, один раз даже землекопом, мы водостоки какие-то прокладывали. К несказанному своему удивлению, я дотянул до выпускного акта и, живехонек, хоть не вполне трезв, вышел из парадного зала с дипломом в кармане - еле на ногах держался, бледен как полотно, зато с образованием. Похудел я на двадцать фунтов и вместе с лишним весом расстался и с бесчисленными своими предрассудками, со своей проницательностью, хоть и не полностью, со своей чистотой (вернее, с тем, что от нее уцелело) и религией. Взамен научился пить и работать, приобрел способность в драке держать удары, знание тонкостей карточной игры, манер хорошего общества и правил, принятых в борделях; добавьте некоторую склонность к искусствам - и к марксизму, а также навык думать - он меня избавит, во всяком случае, от второго из этих увлечений. Студенческая пора оказалась для меня не менее захватывающей, чем время, проведенное в армии, но хватит: обо всем имеющем касательство к основной истории, которую я тут излагаю, уже сказано.
К концу лета я все еще не преставился, и надо было подыскивать какое-то занятие, так что я начал заниматься юриспруденцией в Школе права при Мэ-рилендском университете, самый центр Балтимора. С общежитием пришлось расстаться: в порыве юношеского энтузиазма я предложил внести изменение в устав землячества, с тем чтобы были допущены евреи и негры, после чего на голову мою обрушился праведный гнев нашей Бета Альфы. Я перебрался в чудесную комнату на пятом этаже старинного дома - по былым меркам, дворец, да и только, - стоявшего на Моньюмент-стрит среди других таких же; госпиталь Хопкинса был совсем рядом, и местечко это подыскал мне Марвин Роуз. Жили со мной, составляя приятную компанию, студенты-медики, народ энергичный и целеустремленный, ужасно трудолюбивый, - все делалось с необыкновенной серьезностью (и то сказать, не первокурсники уже), но вот насчет трезвости как было прежде, так и осталось. Я ездил с Марвином по ночным вызовам в "неотложке", научился оказывать первую помощь, закалил нервы, так что меня не могли испугать муки плоти, которых насмотрелся я не меньше, чем в Аргоннах, а кроме того, трахал, случалось, кого-нибудь из сестер и пациенток со сдвигом да пил.
Штудировал я труды судьи Холмса и судьи Кардосо [13] , а также испанцев и итальянцев, писавших о философии юстиции, зубрил латинские термины, вникал в тонкости уголовного законодательства, гражданского права и актов о порядке рассмотрения споров, касающихся наследства. С моими приятелями-медиками я следовал прежнему кодексу, требовавшему кое-чего в жизни добиться, перещеголять остальных, даже сделаться выдающейся фигурой, и так оно и шло - занимаюсь до изнеможения, пью сверх всякой меры, читаю дни напролет, сплю урывками. Когда меня демобилизовали, весил я 180 фунтов, в день выпускного акта - уже только 160, а под конец первого моего года в Школе права тянул и всего-то на 145.
- Ничего, гроб нести будет легче, - утешал я самого себя, другие ведь понятия не имели о моем дамокловом сердце.
Как-то под вечер - было это в декабре 1924-го, кажется как раз перед началом рождественских каникул и в нашей школе, и в медицинском колледже, - Марвин с компанией коллег предлагают прошвырнуться в город, а поскольку у меня оказалось долларов тридцать, я соглашаюсь. Напиться в тот день особенно хотелось, так как с утра не отступала странная какая-то и довольно сильная боль в самом низу живота - не аппендицит, впрочем, ведь аппендикс повыше. Пробовал ее заглушить, то шагая взад-вперед по комнате, то вытягиваясь на диване, но не помогало, а оттого я просто мечтал о приятном общем наркозе.
- Ужинать поедем, - объявил Марвин, и мы вшестером на двух такси двинулись к "Братьям Миллер", предвкушая салат с крабами, там целую гору на тарелках приносили. Но боль все не проходила.
- А теперь выпить можно, - говорит он, и мы на автобусе отправляемся в подпольный кабак, было у нас такое местечко рядом с госпиталем, кто-то из медиков его и держал. Поддали как следует, только от боли я уже чуть не вою.
- Наслаждений! - возвещает кто-то из собутыльников через часок-полтора (нас уже пятеро осталось, Марвину предстояло ночь дежурить в поликлинике), а другой тут же вспомнил, что на Норт-Калверт-стрит, как к университету едешь, вроде бы есть веселенький такой домик, ну мы туда и устремились.
Ехали в такси. Была у нас бутылка виски, к которой все по очереди прикладывались, и явно к этому виски что-то подмешали, - я не токсиколог, не берусь судить, что именно. Вылезаем из машины, орем во все горло, шумим, только, похоже, сейчас с ног свалимся. По крайней мере я два раза с трудом устоял, и всего за полчаса каких-то, причем не от выпитого меня шатало, а из-за огненной боли ниже желудка. Еле дождался, пока девка появится, уж так будет сладко на постели растянуться, да и трах, глядишь, на пользу пойдет, боли-то поутихнут.
Кто мне даму сердца подбирал, понятия не имею, мне-то было без разницы, с кем наверх идти, да и не разглядывал я, какие они в этом заведении.
Но только мы с милой в спаленку войти собираемся, как кто-то снизу орет во всю глотку: "Тоди! Эй, Тоди, погоди!"
- И не подумаю, - вежливо так отвечаю.
- Да погоди же! - И бежит ко мне этот, который горланил, и девку какую-то за руку тащит. - Вот сказала, что тебя знает, раньше встречались.
- Да ну? - говорю, а сам поскорей в спаленку хочу, где моя-то уже меня дожидается.
- А вот и не ну, - медик этот говорит, нагнав меня на лестнице, - зачем с кем ни попадя, когда старая подруга отыскалась? Поменяемся давай, и все дела.
Девка эта, которая с ним явилась, перед моей извиняется за беспокойство. А моя шум подняла:
- Долго еще делить нас собираетесь? Позову сейчас Кози, он вас быстро к чертовой матери выставит.
Тут я сваливаюсь на постель - скверно мне, аж стошнит сейчас. Как шприцем раскаленным или перегревшимся штыком вонзились - куда, в печенку, что ли? Или в сплин мой?
Очнулся и вижу: стою я посреди комнаты, уцепившись за спинку кровати, а на кровати-то сидит, ногой в домашней туфельке покачивает Бетти Джун Гантер, покуривает, насмешливо меня разглядывает, ну ни капельки не изменилась с 1917 года, с тех наших дней.
Я тоже разглядываю, вроде как почти протрезвел, только боль жуткая, вот-вот бредить начну.
- Рада тебя видеть, Тоди, - говорит с издевкой.
- Давай-ка лучше помолчим, - прошу ее, - все равно всего не выскажешь, а я, понимаешь, что-то совсем…
И валюсь как подкошенный. А Бетти Джун халатик свой блядский одним движением скинула, и вот я уже ее обнимаю. Уж шесть лет она проституцией занимается, но что-то не видно, чтобы переменилась. Помнится, я все жалел, что совсем прочухаться не успел и боль не проходит, а то бы встреча наша с ней удивительная уже наверняка меня расшевелила да и поболтали бы от души, былое вспомнили. А вышло так, что я от боли чуть не все время сознание терял. Она даже забеспокоилась, спрашивает: