Но есть еще в зале некто, не отрывающий глаз от танцующей Наденьки. Что́ этот некто чувствует, по лицу не понять, ибо лицо его опечатано густой смоляной бородой. Только заметно, как с каждой выпитой рюмкой у человека багровеет лоб… Что за помыслы вызревают под этим лбом? Может быть, Надя в опасности?
Между тем, пока русские философствовали и удили рыбу, количество товару, перевозимого по Великой дороге, нарастало и превысило наконец все допустимые пределы. В тоннелях и на разъездах образовалась непроходимость, и Дорога стала. Тогда с обеих сторон на расчистку путей пущены были блиндированные паровозы. Так началась Большая война между Западом и Востоком, и шла она с переменным успехом не один год. Поскольку за неимением армии Россия в этой войне не участвовала, то некому было ход ее обратить в чью-нибудь пользу. Раненые и дезертиры обеих армий бежали в русские земли, где находили приют и много лесного целебного моха. Большинство их не возвращались потом на поля сражений, а по примеру аборигенов заводили собственные огороды и принимали Православие. Из числа таких перекрещенных дезертиров двое получили особенную известность. Один из них, имевший техническое образование, был по рождению немец; другой, смугловатый и узкоглазый, происходил из азиатцев, но не из татар. Как звали новообращенных в их прошлой жизни, все и сами они скоро забыли, а дадены им были новые, русские имена. Бывшего немца крестили Фомой, азиатца же Еремеем. Эти Фома и Ерема всей душой почему-то приняли и полюбили русский уклад жизни, а выучивши язык, сделались притом необыкновенно речисты. И речи они повели ни много ни мало как о спасении человечества – прямо о том, что спасение цивилизации принесет крестьянская общинная жизнь, простая натуральная пища, а также истинная вера Православная. Стали Фома и Ерема ходить по селениям проповедовать, и повсюду русские слушали их с удовольствием, хотя по манере проповедники сильно между собой различались. Азиатец говорил цветисто, с тонкими оборотами и даже иногда подыгрывал себе на гитаре. Бывший немец напротив – все вешал на дерево таблицы и с указкой умно толковал, как русские должны быть счастливы своим естественным сельским общежитием, которое не содержит противоречий относительно классов, собственности и всего прочего. Русские равно внимали обоим.
…Нефедов, не глядя, потянулся за бутылкой и машинально взболтнул ее, пробуя на вес остаток. «Агдам» подходил к концу…
Большая война между Востоком и Западом завершалась сама собой. Не потому, что кто-то одерживал в ней верх, а лишь по причине полного взаимного истощения сторон. Бывшая Великая Дорога, краса и гордость цивилизованного мира, являла собой ужасное зрелище. Воксхоллы, гостиницы, торговые пассажи, банки и мануфактуры – все разрушено было пушечными бомбардировками. Станции сделались кладбищем тысяч вагонных обгорелых скелетов. На путевых откосах, разбросав колеса и черные свои капоты, валялись локомотивы и гнили, как мертвые большие жуки. Взорванные мосты мыли фермы в сибирских реках; на уцелевших телеграфных столбах курчавились оборванные проволоки… Картину великого истребления – вот что теперь являла собой бывшая Великая Дорога. Где запад и где восток – понять было можно лишь по движению солнца, едва проглядывавшего сквозь дымы пожарищ.
Когда же бой пушек стих окончательно, из лесов своих выбрались русские. Пред ними лежали останки Дороги, построенной иноземцами и ими же уничтоженной. Но не вид этих дымящихся останков огорчил русских, а мысль о том, что они лишились привычных законных и незаконных транзитных приварков. Что им теперь было делать? Опечаленные, пошли русские за наставлением к своим проповедникам Фоме и Ереме, и те поняли, что час их пробил. И возвестили они пришедшим русским, что грустить им отнюдь не следует, а надо, наоборот, ликовать и радоваться. Дескать, настало время объявить миру свет истины и начало новой жизни, основанной на православных общинных началах, без классов и антагонизмов. И чтобы русские не усомнились, Фома с Еремой объявили себя уже не проповедниками, а Святыми Равноапостольными Провозвестниками. И, поверив им, русские возликовали. Оставив пруды свои и огороды на попечение старых да убогих, они вышли опять на дорогу. Там, разделившись на две колонны, русские двинулись в путь по шпалам – одни, под водительством Фомы, на Запад; другие, ведомые Еремой, на Восток.
…Нефедов прикончил «Агдам» и убрал пустую бутылку в пакет; рукопись он отправил туда же. Чтение его утомило; Игорь с силою потянулся, отчего сознание его ненадолго помутилось и в глазах опять побежали прописные дореформенные буковки – только теперь в негативном изображении. Зато, придя в себя, он словно бы наново открыл окружающий мир. Впрочем, мир этот, пока Нефедов пил и читал, мало чем изменился. Его визави, заводик, с прежним усердием делал свое грязное дело. Утки без устали ссорились и питались. В траве по соседству, где раньше показывалась голова в платке, торчало теперь колено с поставленной на него шевелящейся босой ступней.
Нефедов поднялся с земли, отряхнул штаны и еще раз осмотрелся. Идти дальше он мог либо вверх, либо вниз по течению Москвы-реки, хотя разницы почти не было, так как вода в Москве двигалась еле-еле. Но Игорь не мог разделиться на две колонны, поэтому, чуть подумав, он направился все же налево, вверх по течению.
Берег поначалу оставался довольно диким, только на склоне его белели кое-где людские тела да у кромки воды вразброс сидели задумчивые русские рыбаки. Постепенно, однако, цивилизации прибывало. Прибрежную земляную тропу сменила мощеная набережная; появились первые урны и скамейки. Высокая лошадь с милиционером на спине прошла навстречу Нефедову и показала зубы. Публика становилась гуще и разнообразнее; много попадалось азиатских лиц – то ли японских, то ли китайских, но не татарских явно. Обвешанные большими фотоаппаратами, маленькие азиаты гуляли сплоченными группами и постоянно друг друга снимали. Но преобладали все же европеоиды, говорившие по-русски с малороссийским акцентом или с сибирской вопросительной интонацией. Обилие гостей столицы говорило о том, что Нефедов набрел на какое-то достопримечательное место, возможно даже историческое. И действительно: вскоре впереди по ходу на прибрежном взгорке показались над деревьями купола и крыши старинных церковных сооружений. Снизу от набережной к ним вела уступчатая пешеходная дорожка – ею Нефедов и решил воспользоваться. Пора ему было проститься с Москвой-рекой и выбираться опять в Москву-город. Там он рассчитывал отыскать ближайшую станцию метро, доехать до своего вокзала, сесть в свою электричку и… может быть, наконец обдумать дорогой свои непростые обстоятельства.
Прописанных граждан в столице проживает не так уж много – порядка десяти миллионов. Остальные – приезжие всех мастей. Ими кишат вокзалы, музеи, коридоры союзных главков и, конечно же, московские магазины. Если из какого-нибудь центрального гастронома взять да и выгнать всех приезжих, то кто в нем останется? Ну разве та дамочка, что всех задерживает у кофейного прилавка: ей, видите ли, не нравится «пе́ру», а хочется колумбийского… А как бы просторно стало в московских ресторанах, если бы в них совсем не пускать этих так называемых граждан с мест! Хотя кое-какие меры, конечно, принимаются…