На обсуждении меня ждал сюрприз. Коллеги-филологи объявили мне, что, признаться, не ожидали от канадской литературы такой яркости, выразительности, многожанровости. Дама подтвердила мою компетентность, сделав несколько ценных указаний. С тех пор я придумал всю канадскую литературу от начала до конца. Ни слова правды. Ее напечатали в академическом издании. Я ощутил себя Сталиным канадской литературы, создавшего литературно-историческую фикцию. Это меня в конечном счете увлекло. Это было мое возмездие — кому? чему? Скорее самому литературоведению. История любой литературы — фикция, поскольку литература, если о ней вообще можно говорить как о предмете, существует за рамками не только истории, но и правдоподобия. В 1994 году в Торонто, на писательском фестивале, в театре, набитом битком (в тот же вечер выступал Бродский), я публично покаялся перед канадцами. Канадцы взвыли от радости, требуя подробностей. Я чистосердечно признался, что уже не помню не только вымысла, но и реальных фамилий. Эта амнезия показалась мне венцом мистификации.
<>
Но главной жертвой «Метрополя» стал мой отец. Поздним январским вечером в их резиденции в Вене, когда, по своему обыкновению, мама читала перед сном, полулежа в постели, в спальню вошел отец, протянул свежий номер французской газеты «Монд», сказал хрипловато:
— Прочти. Тут есть что-то интересное для тебя.
Она прочитала и обмерла. Московский корреспондент газеты Даниэль Верне сообщал о разворачивающемся скандале с «Метрополем»:
«La suite dépend de l'Union des écrivains, — заканчивалась статья. — Passera-t-elle l'éponge sur une petite incartade, ou choisira-t-elle le scandale en prenant les sanctions contre des écrivains dont le seul tort est de vouloir publier ce qu'ils écrivent?» [17]
— Нас отзовут? — Мама подняла глаза на отца, присевшего на край кровати.
— Все может быть, — кивнул отец. — Но операцию тебе лучше сделать здесь.
У мамы врачи подозревали рак груди.
«Я вам тут и советская власть, и товарищ Сталин», — сказал как-то один советский посол своим подчиненным, и это вот стало символом советской дипломатии. Видел ли я своего отца ненавистным «товарищем Сталиным»? Задумал ли я «Метрополь» с тем, чтобы через скандал на весь мир докричаться до него, объяснить ему его политическую неправоту, неправомочность при всем его посольском шике, великолепных жестах, той зависимости, в которой находились от него многочисленные сотрудники, шоферы, челядь, видеть во мне случайного «писаку»? Как при большом скандале в доме идут в дело чернильница, вазы, сервизы, бросался ли я в него своими талантливыми, известными на весь мир друзьями, собственным интеллектуальным багажом, наконец, текстами своих рассказов, которые бы иначе он никогда не прочел? Все это остается за гранью сознания, но моя «бомба» разорвалась в его руках.
Всего только за две недели до того, как Рей Бенсон унес с собой экземпляр альманаха, родители были в Москве на новогодних каникулах. Мы встретили Новый год устрицами и французским шампанским. Было весело, о политике мы не спорили (это могло бы родителей насторожить). О том, что у нее, возможно, рак груди, мама умолчала. Я ничего не сказал о своей конспиративной деятельности. Я понимал, что родители не одобрят ее; с другой стороны, я наивно рассчитывал на победу. Теперь, когда опубликованы секретные документы КГБ о «Метрополе», воспоминания наших противников, видно, что их мнения разделились, и были, наверное, те (тогдашний начальник пятого управления КГБ СССР Бобков, мемуары 1995 года: «Мы просили не разжигать страсти и издать этот сборник» — ему можно верить?), кто хотел опубликовать «Метрополь» в Советском Союзе, то есть фактически снять монополию на социалистический реализм. Возможно, нам не хватило еще двух-трех громких имен (тех же Окуджавы и Трифонова), чтобы победить. Но шансы на победу, как мне тогда казалось, были — и я не хотел вовлекать в историю своих родителей. Их вовлекла другая сторона. КГБ справедливо решил, что мой отец — мое слабое место, и они ударили по нему.
<>
Последний раз в своей жизни я встречал отца по законам советского VIP. Присланный за мной из МИДа черный лимузин отвез меня в международный аэропорт Шереметьево. Последний раз, поднимая шлагбаум для проезда на взлетное поле, солдат отдал мне честь, просто за то, что я существую. Машина подрулила к бело-синему лайнеру Аэрофлота ТУ-154, прибывшему из Вены. Я поднялся по трапу, прошел в салон первого класса с каракулевой шапкой в руке для отца — зима в тот год была действительно очень морозной. Отец поцеловал меня, пахнув коньяком, надел шапку и, спускаясь по трапу, сказал:
— В этот раз я прилетел из-за тебя.
И тут же, не дав мне ответить, он произнес первый раз в своей жизни конспиративную фразу, направленную не против Запада, а против своих:
— Не говори в машине о делах. При шофере.
Всего за неделю до прилета отца родительская приятельница Галина Федоровна, забежав ко мне, спросила со слишком живым интересом:
— Володю не отзовут?
Галина Федоровна резко поменяла свою жизнь. Бросив кагэбэшника Лодика, она вышла замуж за писателя Балтера, стала вариться в либеральных писательских кругах, общаться со знаменитостями, в общем, сделалась декабристкой. Все было бы хорошо, но парадокс состоял в том, что кагэбэшник был всегда либерален с женой, а либеральный писатель вел себя с ней как ревнивый диктатор и время от времени бил. Но Галина Федоровна мужественно терпела домашний террор, имея возможность у себя дома слушать пение Окуджавы и подрывные сатиры Войновича. Возможно, женщины, с их интуицией, лучше чувствовали, куда через несколько лет пойдет Россия. Ее близкая подруга, красавица Майя, в свою очередь, уже собралась бросить сталинского кинодокументалиста Романа Кармена, чтобы связать свою жизнь с Аксеновым. Обеих женщин стало теперь волновать, умер ли роман и когда умрет Брежнев.
— При чем тут отец? — передернул я плечами. Я не хотел верить в худшее. Я искренне думал: пронесет. Мне казалось, что Галине Федоровне интересна, прежде всего, пикантная ситуация. Галина Федоровна недоуменно посмотрела на меня.
Родительская домработница Клава встретила нас в квартире отца громким плачем. Она поверила слухам, что меня уже «расстреляли». Все было как нельзя хуже. Мама осталась в Вене с подозрением на рак груди. Впереди была черная дыра. Проснувшись на следующее утро, я увидел, что на висках у меня за ночь поседели волосы. Мне был тридцать один год.
Отца немедленно взяли в оборот четыре организации. Его попеременно вызывали в МИД, КГБ, ЦК КПСС и Союз писателей. Идея моих оппонентов состояла в следующем: поскольку я — один из составителей альманаха, то, если я напишу покаянное письмо, которое будет опубликовано в «Литературной газете», «Метрополь» потеряет юридическую силу и можно будет остановить его публикацию на Западе. Секретарь партийной организации МИДа Стукалин выразил свое особое мнение.