— Господин барон, — он подал высокую рюмку, — хозяйка-то и вправду отлучилась, а вот один господин хочет с вами настойчиво поговорить, несмотря на ваше недомогание.
— Мэр? — риторически подняв брови, спросил Дантес, который, как всякий тщеславный человек, поджидал на смертном одре каких-нибудь признаков обеспокоенного начальства.
— Нет, — распевно сказал Постав, пуча глаза. — Господин Пушкин.
— Пусть войдет, — спокойно сказал Дантес.
Вошел Пушкин. Дантес присмотрелся. Они снова были в разных возрастных категориях, только поменялись местами. Если раньше Дантес был моложе Пушкина на 13 лет, то теперь стал старше на 47, поэтому он, сенатор Франции, позволил себе держаться с Пушкиным несколько фамильярно.
— Здравствуй, родственник. Давно тебя ждал, — сказал Дантес, жестом показывая на кресло у кровати, — жаль, что ты пришел, когда я тут слегка приболел.
— Ты умираешь, — уселся в кресло Пушкин и легко закинул ногу на ногу.
— Я — не дурак, — грустно усмехнулся Дантес.
— Обычно так говорят дураки, — махнул рукой Пушкин.
— Александр, не говори для вечности. Надеюсь, наш разговор не будет запротоколирован. Все, что касается наших отношений, рассматривается через кривую лупу. Ты пришел выслушать мое покаяние?
— Я пришел…
— Я рад, что ты пришел, — перебил его Дантес, плывя по реке французского краснобайства. — Из-за тебя я всю жизнь вздрагивал, когда кто-то рядом со мной говорил по-русски, и я искренне желал, чтобы Россия провалилась в тартарары. Я запретил дочери изучать русский язык. Она скандалила, все это было отвратительно. Моя беда в том, что я бежал по протекции знатной тетушки не в Пруссию, а в Россию. Маркиз де Кюстин написал о вас точную книгу. Но это было после тебя. После тебя вообще было много, в 37-м еще не было фотографии, а в этом году уже изобрели кино. А ты знаешь, что такое телефон? автомобиль? Ты даже не знаешь, что такое электричество и Парижская Коммуна! А у нас скоро авиация заменит Бога. О его смерти пишет Ницше. Ты мог бы жить и жить.
— Поэзии не нужны ни авиация, ни электричество, — сказал Пушкин.
— Ну, ясен перец, — подхватил Дантес. — Поэзии нужен бабский навоз, чтобы лепить из него стихи. У тебя этого было предостаточно. И ты на нем поскользнулся. Брат ты мой, не гони гения хотя бы передо мной. Мои предки были лучшими друзьями местных крестьян. Дантесы нужны жизни не меньше Пушкина. Иначе исход дуэли был бы другой.
— Я пришел, чтобы тебя простить.
— Простить? Давай для начала я сам себя прощу, — с офицерской грубостью сказал Дантес.
— Виновата во всем Наташка.
— Нет, дорогой мой, заблуждаешься. Ты любил не ее, а красивую витрину, а Наташку считал дурой, учил ее жизни, а я ее принимал, как она есть, мы были одногодками, у нас был общий запах, мы понимали друг друга с полуслова, мы — лошади из одной конюшни.
Пушкин молчал.
— Я опасался, — продолжал Дантес, — что ты ее убьешь, узнав, что она меня любит. Ты ведь знал, что она меня любит.
— Вы спали?
— Пушкин! — захохотал Дантес. — Ты — великий или ты кто? Какая разница? Не скажу.
— Значит, было?
— Я всегда знал, что поэты — не мужчины, а слизняки. Дорогой Александр, трём по честному. Она тебя не любила, факт, ты сам предсказал все в «Онегине». У вас был плохой секс, об этом ты писал в своем стихотворении на редкость откровенно. Наташка — это единственное, что я любил в России. Я ее как-то видел в театре в Париже, когда был с сыном, не подошел, но показал на нее и сказал с умилением: это тетя Наташа.
— А Катька? — не выдержал Пушкин. — Тоже лошадь из одной конюшни? Катька, о которой Карамзин кричал на каждом перекрестке, что она ужасно глупа!
— Я не понимаю, кто должен любить по-космическому? Поэт или офицер? Я любил по-космическому Наташку. Мне Катька была как дорогой кожзаменитель. Я спал с ней, представляя себе Наташку. Обе это знали. И, кроме того, я спасал твою честь женитьбой на ней. А ты — сумасшедший дурак! Бегал по городу и орал во всю глотку, что француз ебет твою жену. Даже Жуковский послал тебя на хуй. Ты был мерзок: воспалился, всех оскорблял. Хотел меня убить. Испортил мне жизнь.
— Ты себя нагло вел. Катался по Петербургу в санях с Наташкой и Катькой.
— Мне было двадцать пять лет. Когда мы были вместе — тебя не существовало. Да я и стихов твоих не знал. Кто ты был на балах? Карикатура на человека!
— Но я — великий русский поэт.
— Достоевский и Толстой, Тургенев и теперь этот, подражатель Мопассана, как его — они тоже великие, не ты один. Стихи, Пушкин, стихами, но бабы — это такая срань.
— Это говорит гомосексуалист.
— Неважно. Теперь это тоже не такой криминал, как во времена Вигеля. Но Наташка снесла мне однажды в жизни мою гомосексуальную крышу. Это только говорит о силе моей любви к ней.
Пушкин выпрямился в кресле. Дантес не спеша выпил грушевой настойки.
— Я тебя не уважал, — резко признался Дантес. — Ты был ни за царя, и не против. Не то декабрист, не то не декабрист. Не за Россию и не против России, как Чаадаев. Не за распутство, но и не за верность.
— Зато ты всегда был нечист на руку. В любви и в политике, — сказал с отвращением Пушкин. — Помнишь, небось, выборы в Кольмаре — ты подтасовал результаты. Тебя уличили.
— Я был самым молодым сенатором Второй Империи.
— Да хоть Третьей! Жизненный подвиг Дантеса — канализация.
— Мы — носители высшей цивилизации. За нами — компьютеры и звездные войны. А вы, русские, так и остались в говне.
— Будем снова стреляться?
— Я снова тебя убью, — примирительно хохотнул хозяин. — Все нормальные люди — Дантесы. Правда жизни на моей стороне.
— Ты пойдешь в ад, — сказал Пушкин.
— И это мне говорит автор «Гаврилиады»? Да пошел ты…
Пушкин встал и пошел к двери.
— Постой.
Пушкин остановился.
— Ведь ты пришел меня простить?
Пушкин молчал.
— Почему?
Пушкин безмолвствовал. Ему нечего было сказать. Когда Пушкин закрыл за собой дверь, Дантес был мертв.
Аньес всхлипнула. Я бросился ее утешать. Она плакала все сильнее и сильнее. Она рыдала. Весь ресторан смотрел на нее. Она билась в истерике. Она стала раздирать себе лицо лиловыми ногтями. На дворе ночь. Кто эти люди? Зачем я здесь, в этих дремучих эльзасских горах? Она вся преобразилась. Сидит предо мной в бальном платье с лорнеткой. Ее православный крестик оставлен в витрине городского музея. Екатерина Николаевна Гончарова, «швабра», по отзывам современников, которая склоняет меня реабилитировать ее мужа, барона Жоржа-Шарля де Геккерн Дантеса, которая покинула Петербург после смерти Пушкина и выдворения француза, чтобы 1 апреля 1837 года в пределах Европы воссоединиться со своим мужем навсегда.