Вокруг нее забегали фоторепортеры. Студенты и студентки стали подпрыгивать, как зайцы. В перерывах между выступлениями мы кричали:
– Россия для живых! Россия для живых! Россия для живых!
И еще, до хрипоты:
– Мертвых долой!
– Мертвых долой! – яростно кричала Зяблик.
Поколебавшись, мы решили пойти по Тверской до Красной площади, но как только развернулись в беспорядочном марше, перед нами возникла стена мертвяков в космических шлемах. Мы думали, что все кончится, как обычно: нас отдубасят, растащат по обезьянникам, еще раз изобьют, посадят на десять дней за мелкое хулиганство и отправят домой. Но вместо дубинок в руках у космических полицейских оказались автоматы.
К сожалению, у нас не было ни одного флакона с антимертвяцким спреем, мы бы их всех опрыскали. Кроме того, мы не знали, что прошлой ночью мертвяцкая полиция уничтожила все три подпольные лаборатории, изготовлявшие антимертвяцкий спрей. Позже я узнал, что штурм подпольной лаборатории в районе Шаболовки был действительно опасным для мертвецов, потому что ученые прыскали на них, и они растворялись в воздухе. Однако героев-ученых удалось все-таки расстрелять.
Над площадью зазвучала всем знакомая мелодия «Добро пожаловать на кладбище!..» в исполнении вокальной группы вольных танкистов. С недавних пор это был гимн антимертвяцких боевиков. Надписи «Добро пожаловать на кладбище!» появились и на главных воротах московских кладбищ. Их срывали сами мертвецы. Мы же кричали в лицо мертвякам: «Мертвяки – на кладбище!» – и хохотали, а им это было особенно неприятно. Мелодия оборвалась. Раздались автоматные очереди.
Это было новое Кровавое воскресенье. Убили студентов. Убили студенток. Мы все попадали на землю, и тут я увидел Славика. Это он командовал парадом. Это он нас убивал.
В последнее время Славик стал крупной государственной фигурой. Он рос как на дрожжах, он уже оттеснил Главного, он выгнал его из поместья на Рублевке и отобрал у него всех собак. Самсона-Самсона он возвысил до вице-премьера и поселил в собачьей конуре. Славик полюбил одинокие велосипедные прогулки вдоль Москвыреки. Он бросался в свою охрану гантелями, а потом играл с охраной в домино, пил русское пиво. Славик стал главнокомандующим, носил чемодан с ядерной кнопкой, разогнал Думу, выслал Патриарха на Соловки и тоже посадил на цепь. Славик запретил правящую партию Братья и Сестры и самолично управлял Россией.
Россией он управлял деспотично, самодурно, но справедливо. Скоростную дорогу Москва – Петербург он отменил за ненадобностью. Петербург переименовал в Петроград. Народ при нем занялся народным промыслом. Вырезали деревянные ложки. Производили, конечно, всякую дрянь, однако с большим умением, я бы даже сказал, с выкрутасами. В правом ухе носил Славик брильянтовую серьгу, порол на конюшне девок из модельных агентств, ходил с топором на медведя.
Народ обожал его и видел в нем самого себя. Такого единения еще не знала история. Но больше всего он любил футбол. Он устраивал матчи между командами живых и мертвых, и живые постоянно проигрывали, потому что играли хуже, чем мертвые.
А тут он самолично, в красивых темно-зеленых сапогах, подошел к Зяблику, наклонился, приставил пистолет к виску. Тогда Зяблик ему сказала:
– Это ты – неудачный мститель?
Славик рассвирепел и стал рвать на ней одежду, желая унизить ее женское достоинство, но вот подоспел я и ударил Славика дубиной по голове. Голова Славика никак не отреагировала. Тогда я ударил дубиной еще и еще: голова треснула, он подался вперед и все-таки успел выстрелить Зяблику прямо между грудей.
Можно было и не ходить на митинг – было ясно, что там разгромят все наше либеральное стадо, но Зяблик все-таки пошла, и я пошел вместе с ней не из-за идейных соображений, а просто из страха за нее.
Она умерла у меня на руках в больнице.
183.1
Я бросился к Акимуду молить о ее воскрешении. Я был почему-то уверен, что он не откажет. Акимуд сказал нехотя:
– А что я могу тут сделать?
– Ника! – Я схватил его за пиджак. – Ты же воскресил и Лазаря, и Лядова! Ты воскресил миллионы мертвяков!
– Теперь другое время… – отмахнулся Акимуд. – Отстань! Пусть решает Лизавета.
– Я прошу тебя…
– Человек не может быть мерой всех вещей. Это лицемерие. Есть вещи поважнее!
Лизавета была против:
– Она всегда была сумасшедшей. Ничего нет плохого в том, что она будет мертвой. Тут уже полстраны мертвых людей. Теперь она будет наша!
– Но она мне нужна живая!
– Если ты ее так сильно любишь – полюби ее мертвой!
– Но…
– А кто проломил дубиной голову нашему Славику?
Почему не просишь за него?
– Но он и так был мертвым…
– Вот твоя сущность! Ты против мертвых! Но не ты ли когда-то говорил моему мужу, что в России мертвые сильнее живых, что в России быть мертвым – особая честь? Ведь всем известно, что мы любим по-настоящему только мертвых!
183.2
<ПОСЛЕДНЕЕ>
Тигрис, отпусти меня… Тигрис… я – самостоятельная девочка… Тигрис… Да. Когда я крутанулась на Пушкинской, и все разбежалось в разные стороны, сладко запахли малиновые помидоры с керченского рынка, и я поняла, что – все. Все стало незначительным, и название площади – тоже, полицейские и демократические склоки вызвали у меня панику украденного времени, я стала хвататься за воспоминания, но ничего не вспомнила, за дерзкие выходки, за книги, мне стало жаль себя, возникла пустота, но меня хотели удержать в этой исчезающей незначительности, вцепились, как будто нарочно хотели показать мою ничтожность, отсутствие благородства, элементарной порядочности, неумение дружить, я извивалась, хотела вырваться, а мне не давали в больнице. Посылали назад, в черную дверь. Тигрис! Ты там, за черной дверью? И он – с которым я жила, Тигрис, ты, которого я вроде бы любила, тоже стал незначительным, одним из многих, неважно кем, но незначительным, и ты меня раздражал своей настойчивостью сохранить меня как свою собственность и остаться со мной навсегда. Я испытала страшное желание освободиться и оттолкнуть тебя, вскочить и оттолкнуть. Я испытала ледовитый период. Земная любовь оказалась соской-пред ательницей. Переживания выглядели глупо. Я силилась тебе это сказать, я открыла глаза, и ты испугался моего взгляда, но у меня не получалось, и тут я увидела перед собой низкую белую дверь, и я выставила вперед левую руку, чтобы притормозить.
Мне было жалко Тигриса из-за его незначительности и непонятливости. Но потом он как будто собрался с силами, и я еще раз перевернулась, крутанулась – и уже более спокойно наблюдала за всеми на моих похоронах и даже немного хихикала. Было смешно видеть, как Тигриса оттеснили революционеры. Было смешно смотреть на маму и на отчима, который все фотографировал, и на Дениса, который командовал парадом, на грустного Тигриса, с которым я жила и который меня всегда преувеличивал. И на букет белых роз «От сестры» – с тем же названием она принесла цветы на свадьбу, только нечетное число, но много-много, от души, и здесь тоже много, название одно, но я поняла, что нельзя так разбрасываться уходящим, что это богатство, от которого нельзя отмахнуться, и мне стало стыдно за мою жизнь. И как только мне стало стыдно, ко мне подошел Акимуд в белых одеждах, пахнущий розами, словно он хотел прогуляться со мной по набережной: