Любимая подружка Зейнаб, Неда, тоже пользуется иранской моделью, дающейся западному человеку с трудом. В меблированных квартирах, которые мы снимаем во время путешествий, она надолго загадочно уединяется. Из-за двери слышатся звуки тугой струи воды, которой она обливает себя, и тяжелые стоны. Зейнаб, без платка, возбужденно покусывая губу, философски размышляет, что, когда женщина сидит на корточках, она ближе к природе.
Я не хочу сказать, что Александр Македонский был изобретателем унитаза, но, не будь его побед, мы бы все сидели орлом.
Выбери свой туалет!
165.0
<ЛИЗАВЕТА ВХОДИТ В РОЛЬ>
Не было ни одного журнала, где бы Лизавета в царских нарядах не появлялась на обложке. Она стала самой влиятельной женщиной России. Она стала first lady Москвы. Во всех начинаниях Лизавета была на стороне мертвых и неустанно воевала со всеми, даже мельчайшими, проявлениями некрофобии, помогая мертвым адаптироваться к жизни. «Мертвые – мои дети», – говорила она. Лизавета устраивала для них праздничные концерты, факельные шествия, маскарады. Вместе с Кларой Карловной она подрывала устои здравоохрания, уничтожала больницы и аптеки, стремилась увеличить смертность населения и каждые похороны требовала обставлять как счастливое событие. Но у Посла по ночам болели распятые ладони.
– Я что-то упустил из виду, – признался он мне. – Скажи, в чем цель человечества?
– Ее нет, – сказал я. – Она не определена.
– Как нет? А достигнуть блаженства?
У него чесались руки: засесть за работу по созданию новой религии.
– Не русское это дело. – На этот раз я выступил в роли пессимиста. – Они у нас здесь все еще верят в кудыкину гору. Масса народа подчинена язычеству. Это отдельное измерение. Они верят в леших и анчуток. Но и я тоже верю. Недавно у Катюши домовой спрятал платье в коробку из-под книг. Мы обыскались!
Акимуд расхохотался. Он с интересом посмотрел на меня:
– Домовой? Вполне вероятно.
– Они выдают свою отсталость за самобытность, – продолжал я.
– Да, но раньше люди были гораздо ближе ко мне, – сказал Посол. – Это потом они отдалились.
– Не все, – сказала Лизавета. – Русские не отдалились. Они приблизились.
Я прикусил язык. У меня не было ясного представления о том, что лучше – модернизация или близость к истокам. Я колебался между двумя полюсами.
Из маргинального писателя-урода Самсон-Самсон превращался в первого писателя новой России.
– Я – великий фашистский писатель, – говорил он с ухмылкой.
Он писал жесткие графоманские тексты, полные ненависти к бывшим людям. В мечтах он хотел свергнуть Главного или, по крайней мере, Бенкендорфа и занять ключевое место. Самсон-Самсон объявил меня врагом народа.
Я терял поддержку в Кремле. Я пошел договариваться с Акимудом. Тот не мог идти против мнения Лизаветы, которая считала, что Самсон – полезное для страны явление. Но в результате тайных переговоров меня оставили в покое.
Как-то раз мы встретились с Самсоном на приеме. Он стоял в обнимку с Михалковым. Мутант, подумал я, холопобарин. Он это знает и радуется. Мы все должны быть холопами нашего царя. Самсон сказал мне, что в России стыдно быть либералом.
– Я сам был либералом. Я знаю, – сказал он.
– Я – не либерал, – возразил я.
Он присмотрелся ко мне.
– Я видел в жизни много либералов, – сказал он. – Вы действительно на них не похожи. Кто вы на самом деле?
– Русский писатель.
– Мы вас не назначали.
– Назначают в другом месте.
Он взвился:
– Нет другого места!
166.0
<КЕРОСИН ПОДАН>
Гидра о семи головах. Они болтаются на толстых, длинных шеях. В этих головах есть что-то до боли притягательное, завораживающее, как завораживает кровь: они дурашливы, они – ласковые, обаятельные придурки, добряки, выпивохи и губошлепы, они – с высунутыми языками, они сталкиваются между собой, отдергиваются в уморительном негодовании, забавно ссорятся друг с другом и снова в знак согласия лижутся языками. В них есть что-то от телепузиков, отрастивших окладистые бороды или, напротив, побрившихся наголо и полюбивших черно-бело-красные оттенки цветов, узоры опознавательных знаков. Но от начальной аляповатости по велению сердца они отряхиваются и крепчают, по их обличью проходит судорога сначала непонимания – чего это с нами делают? – затем горечи и отчаяния – доколе все это можно терпеть! Помножив природную опрощенность на озлобленность, святость на ненависть, они начинают охотиться за вредными насекомыми, бегающими у них по всему телу.
Бандиты – опричники – фашисты. Быстро вращается колесо. Казалось, еще вчера страна утопала в блатной стихии, и эта дурная погода, вместе с гарью окраин и шансоном, была предписана ей на долгие годы, но все, как в сказке, переменилось в одночасье. Дружина царя Ивана железной рукой берет за горло обнищавшее и разбогатевшее в лихолетье декадентское сообщество и выпускает на поп-сцену клубы страха. Казалось, буквально еще сегодня утром, что это – последняя остановка, дальше ехать некуда – сливай воду. Но удивительное дело! Железный кулак оказывается противоречием в себе: он все меньше и меньше становится принадлежностью душегуша и кровопийцы – он рассовывает деньги по карманам владельца, а для этого надо разжать пальцы. Вместо кулака остается кулачная видимость: строгое, карательное, но не безупречное ведомство.
И тогда фашизм поднимает голову. До этого гидра о семи головах стояла, как броненосец, на запасных путях – ее кормили утопическими фруктами марксизмаленинизма. Ее рвало от этой пищи, она отощала. О ней забыли. А ведь столетие назад ее кормили не только с барского, но и с царского стола. Царь Николай любил эту публику с Охотного ряда, шептал ласково: черная сотня.
Исторические параллели сложились в устойчивую систему. Мы проиграли третью мировую войну, которую по недоумству считали холодной. У нас украли, как у немцев, Эльзас с Лотарингией, лакомые кусочки солнечных полуостровов. Нас унизили и оскорбили незадачливыми реформами, украинскими придирками к Черноморскому флоту. Мы похоронили продукт западного аборта – демократию – под одобрительный шум толпы. Мы шли к храму за покаянием – нас в этом храме с покаянием не ждали.
Когда-то Розенберг взял из идеи черной сотни тему чистой расы. Теперь наша очередь учиться очищать кровь, создавать боевые дружины. У нас до Бога ближе всех. Доберемся! В споре русского с нерусским возьми сторону русского, даже если он неправ. Святая Русь превыше всего.
Убедительно. Доходчиво. Безотказно. Чужих наконец-то бьют. Задушевный расизм. Людям нравится. Полиция улыбается – ей понятно.
Керосин заказывали? Керосин подан.