— Но она любит его.
— Что?
— Джина любит Пэта. Я знаю, что она его очень любит.
Найджел принялся перекладывать на столе какие-то бумажки. Видимо, моя реплика привела его в замешательство.
— Я не уверен, что для нас это имеет какое-либо значение, — признался он.
* * *
Я наблюдал за ними из окна. Распахнулась передняя дверца «Ауди», и со стороны пассажирского сиденья возникла Джина. Затем она выпустила Пэта из задней двери (Пэт успел сказать мне, что Ричард установил детский замок), а затем, присев на корточки, чтобы они стали одного роста, крепко обняла сына, прижав его белокурую голову к своему плечу, стараясь продлить последние секунды общения с ним, перед тем как вернуть сына мне.
Джина задержалась у двери машины. Мы теперь с ней не разговаривали, но она подождала, пока я выйду, и только потом села в машину. И когда я увидел, как Пэт с сияющими глазами бежит по дорожке к нашей двери, я понял, что он имеет право на материнскую ласку, как и все дети в этом мире.
* * *
Он играл в игрушки на полу в своей комнате.
— Пэт!
— Да?
— Ты знаешь, что у нас с мамочкой сейчас не самые хорошие отношения.
— Вы друг с другом не разговариваете.
— Это потому, что у нас сейчас серьезный спор. Он молча шлепнул фигуркой Люка Скайуокера о борт «Миллениум Фалькона». Я сел на пол рядом с ним. Он шлепнул еще раз и еще.
— Мы оба тебя очень любим. Ты же это знаешь, правда?
Он ничего не ответил.
— Пэт!
— Думаю, да.
— И мы оба хотим, чтобы ты жил с нами. Где бы ты предпочел жить? У меня?
— Да.
— Или у мамочки?
— Да.
— У обоих сразу нельзя. Ты же это понимаешь, правда? У обоих сразу нельзя. Больше нельзя.
Он потянулся ко мне, и я крепко обнял его.
— Это трудно, правда, милый?
— Трудно.
— Вот об этом мы и спорим. Я хочу, чтобы ты остался здесь. А мамочка хочет, чтобы ты жил с ней. С ней и с Ричардом.
— Да, но как же мои вещи?
— Что?
— Мои вещи. Все мои вещи здесь. Если я буду жить у них, как же быть с моими вещами?
— Здесь нет никакой проблемы, милый. Мы можем перевезти твои вещи. Не беспокойся об этом. Важно решить, где ты будешь жить. Я хочу, чтобы ты остался здесь.
Он взглянул на меня снизу вверх. Глазами Джины.
— Почему?
— Потому что так будет правильно, — сказал я и, пока я это произносил, усомнился, так ли это на самом деле.
Я изменился за последние шесть месяцев — за те месяцы, что в одиночку воспитывал Пэта. Ток-шоу с Эмоном Фишем было лишь способом зарабатывать деньги, а не доказать мою ценность себе самому и всем остальным. Работа больше не была для меня центром Вселенной. Им всегда являлся мой мальчик.
Когда я испытывал гордость, или страх, или удивление, или что-нибудь еще, напоминавшее мне, что я жив, это случалось не из-за каких-то событий на студии. Это происходило тогда, когда Пэт научился завязывать шнурки, или когда его обидели в школе, или когда он говорил или делал что-то такое, из-за чего меня переполняла любовь, и я думал: мой сын — как раз и есть самый чудесный мальчик на свете. Если бы он уехал, я почувствовал бы, что потерял все.
— Я просто хочу, чтобы тебе было лучше, — сказал я и впервые спросил себя: лучше кому — ему или мне?
* * *
— Мы с твоим папой видели ее в «Палладиуме», когда ей было восемнадцать лет, — сказала мама. — Ее называли «девушка из Тигровой бухты».
Мамины голубые глаза расширились от возбуждения — почему я никогда раньше не замечал, какие они голубые? В сумерках «Альберт-Холла» глаза моей мамы светились, как драгоценные камни на витрине «Тиффани».
Хотя по большей части родители проводили вечера дома, примерно раз в полгода они выбирались в театр или на концерт: Тони Беннет в «Ройял-Фестивал-Холле», ремейк «Оклахомы» или «Людей и кукол» в «Уэст-Энде»… И вот теперь, чтобы не нарушать традицию, я привез маму на концерт в «Альберт-Холл». Ее всегдашняя любимица — «девушка из Тигровой бухты».
— Ширли Бэсси! — восхищенно произнесла моя мама.
В детстве меня несколько раз вытаскивали на концерты Ширли Бэсси, пока я был еще слишком мал, чтобы этому воспротивиться. К тому же в те годы ее публика была далеко не такой странной, как та, что встретила нас в «Альберт-Холле».
Невозможно красивые молодые люди в маленьких тюбетейках, с выщипанными бровями выискивали свои места среди невозмутимых пожилых пар из Хоум-Каунтиз: мужчин, одетых в традициях сельского клуба, и женщин с той жесткой прической а-ля Мегги Тэтчер, какой щеголяет поколение моей мамы, когда выходит в свет.
— Никогда не думал, что старушка Ширли так популярна у геев, — заметил я. — Наверное, это можно понять: мальчикам нравится сочетание блеска шоу-бизнеса с личной трагедией. Она Джуди Гарланд нашего времени.
— У геев? — в замешательстве переспросила мама. — У каких геев?
Я показал рукой на молодых людей в одежде от Версаче, которая так резко выделялась на фоне шерсти и полиэстера пожилых пригородных пар.
— Все вокруг тебя, мама.
И, как будто по сигналу, молодой человек, сидящий рядом с мамой, похожий на манекенщика и слишком красивый, чтобы быть гетеросексуалом, встал под звуки вступления к фильму «Бриллианты вечны» и пронзительно крикнул:
— Мы любим тебя, Ширли! Ты восхитительна!
— Ну, он-то уж точно не гей, — шепнула мама мне на ухо. И я понял: она говорит мне это совершенно искренне.
Я засмеялся, обнял ее и поцеловал в щеку. Она восхищенно подалась вперед, когда Ширли Бэсси появилась на самом верху лестницы на сцене: вечернее платье певицы сверкало, как в сказке, руки были изящно вскинуты вверх.
— Как это у тебя получается, мама?
— Что получается?
— Как тебе удается держаться после того, как ты потеряла папу? Ведь ты прожила с ним всю жизнь. Я не могу себе представить, как тебе удается заполнять такую огромную пустоту.
— Ну, со всем этим, конечно, не справиться. С этим никогда не справишься. Я тоскую по нему Мне одиноко. Иногда страшно. И я по-прежнему не выключаю ночью свет.
Она посмотрела на меня. Ширли Бэсси плавно подошла к краю сцены, где ее встретили шквалом аплодисментов и дождем из букетов. Да, она была нашей Джуди Гарланд.
— Но я должна была научиться отпускать, — сказала мама. — Это ведь обязательная часть, не правда ли?
— Часть чего?
Часть того, что называется «любить кого-то». По-настоящему любить. Если кого-то любишь, то не воспринимаешь его как простое продолжение самой себя. Ты любишь его не за то, что в нем есть для тебя.