«Что? Вот я и говорю! Когда философию обсуждают в трактирах, вечные похотливые мысли! А если бы развратные мечтанья тебя не отвлекали, ты бы мог проделать подобное странствие, по соизволению Господню, кругосветно вокруг земного шара, что не меньшая Божеская милость, нежели подвешиваться к небу».
Роберт не был в этом уверен, но не умел возразить. Тогда он выбирал самую дальнюю дорогу, отправляясь от других услышанных аргументов, которые тоже, по его мнению, не противоречили идее Располагающего Господа, и спрашивал у Каспара, согласен ли он считать природу грандиозным театром. Декорации и механизмы предрасположены, чтобы производить приятное впечатление издалека, а колеса и противовесы, которыми производится движение, скрыты от публики. И все же среди зрителей может найтись искусный механик, способный угадать, как слажено, чтобы сделанная птица внезапно подлетела в небо. Тому же должен предаваться и философ при лицезрении мира. Безусловно, философу труднее, потому что в природе приводы машин запрятаны изрядно, и в течение долгого времени гадалось, кем же движимы механизмы природы. И, тем не менее, даже в этом нашем театре, если Фаэтон воспаряет к Солнцу, это происходит потому, что на какие – то нити оказывается натяжение и какой – то противовес близится к Земле.
Эрго, торжествовал в заключение Роберт, возвращаясь к той посылке, из – за которой он начал разглагольствовать на данную тему, – сцена демонстрирует нам вращающееся Солнце, но природа этого механизма не такова, хотя это и не заметно с первого взгляда. Мы видим зрелище, но не коромысло, продвигающее Феба, и, что еще более изящно, сами восседаем на том коромысле… Тут, правда, Роберт запутывался, потому что если он прибегал к метафоре коромысла, разваливалась метафора театра и сравнение делалось до того принужденным, что нужда в нем отпадала (как сказал бы Сен – Савен остроязыкий).
Преподобный Каспар отвечал на это, что человек, дабы запела машина, должен обработать дерево и металл и пробуровить на нужных местах дырки, натянуть на деку струны и елозить по этим струнам смычком; или даже – как он сделал в свое время на «Дафне» – соорудить водяной автомат; а у настоящего соловья, сколько ни заглядывай в глубину глотки, нету такого устройства; се знак, что Господь следует по неисповедимым для нас путям.
Потом он спросил, что если Роберт так уж сильно напирает на идею бесконечных солнечных систем, которые обращаются на небе, не допускает ли он, что каждая из этих систем входит частью в некую систему покрупнее, которая вращается в свою очередь в составе другой системы, еще более огромной, и так далее, и сознает ли он, что продвигаясь такой дорогой можно увидеть себя в положении девицы, совращаемой развратником, которая, пойдя на маленькую уступку, вынуждена предоставлять тому все более и более свободы, поскольку, в сущности, не отпирает его поползновений.
Разумеется, ответствовал Роберт, думать можно о чем угодно. О вихрях без планет, о завихрениях, налетающих друг на друга, о воронках не круглых, а шестиугольных, причем к каждой грани шестиугольной фигуры примащивается новая воронка, и все вместе слепливаются как будто медосборные соты, но можно вообразить себе и вихри – многоугольники, которые соприкасаются не тесно и остается пустота; природа заполняет пустоту другими, более мелкими водоворотиками, и все они сообщены между собой, как шестерни часового механизма, и их совокупность двигается во вселенных небесах как огромный вихрь водоворотов, который, вертясь, запитывает энергией мелкие колеса, содержащиеся у него внутри, и целое это величайшее колесо прокатывается по небу по гигантскому кольцу протяженностью в тысячелетья, может быть, вокруг иной воронки вихрей водоворотов… На этом месте Роберт рисковал вообще пойти на дно от великого кружения в голове, которое у него вызывали эти мысли.
И именно на этом месте для фатера Каспара начинался звездный час. Ну в таком разе, заявлял он, если Земля обращается вокруг Солнца, ну а Солнце против еще чего – то (с молчаливым допущением, что это еще что – то способно крутиться вокруг еще чего – то нового), мы получим ситуацию с трансцендентными кривыми, о чем, по – видимому, Роберт должен был слыхивать в Париже, поскольку именно из Парижа завезли эту теорию в Италию галилеяне, подбиравшие все возможное и невозможное, дабы в мире добавилось беспорядка.
«Что такое трансцендентная кривая?» – спросил Роберт.
«Можешь звать еще трохоидой или циклоидой, мало что переменится. Вздумай колесо».
«Я уже вздумывал».
«Нет, не такое, теперь вздумай колесо, как у повозки. Представь, что на ободе колеса гвоздь. Колесо не едет, гвоздь смотрит в землю. Теперь вздумай, как колесо поехало, что делает гвоздь?»
«Если колесо поехало, значит, гвоздь сначала поднимается, потом снова опускается на землю».
«Значит, думаешь, гвоздь описал окружность?»
«Не квадрат же он описал».
«Так слушай на это, болванская голова. Скажи, гвоздь приземляется в то место, на которое опирался сначала?»
«Минутку… Нет, повозка – то двинулась вперед, значит, гвоздь упрется в землю значительно дальше, чем он был раньше».
«Значит, он не описывал окружность».
«Значит, нет, разрази меня на этом месте!»
«Нельзя выражаться: разрази меня на этом месте».
«Извините. Что же описал гвоздь?»
«Трохоиду он описал, а чтоб до тебя дошло, скажу: это похоже на прыготню мяча, который ты швыряешь оземь, он от земли отскакивает, после этого описывает полукруг, снова бьется… с той только разницей, что у мячика полукруги каждый раз уменьшаются, а у нашего гвоздя они равномерны, если колесо вращается с равномерной скоростью».
«И к чему приводит это рассуждение?» – спросил Роберт, чуя убийственность Каспаровой логики.
«Приводит, что ты толкуешь о водоворотах и бесконечности миров и будто Земля вращается, а вдруг и выйдет очевидно, что Земля твоя вовсе и не вращается, а прыгает по бесконечному небу как будто мячик, шлеп, шлеп, шлеп, хороша траектория для такой важной планеты! Если же твоя теория водоворотов справедлива, значит, и все небесные тела делают шлеп, шлеп, шлеп, это мне препотешно, никогда так не смеялся в моей жизни!»
Затруднительно опровергнуть довод столь утонченный и геометрически идеальный, а также идеально бессовестный, ибо отцу – то Каспару не могло не быть ясно, что нечто сходное будет иметь место даже если планеты будут двигаться по рецепту Тихо Браге. Роберт отправился в постель мокрый и потрепанный, как пес. Ночью он порассудил, не следует ли ему в таком случае отказаться от всех своих еретических идей о вращении Земли. Поглядим, сказал он себе. Если правда окажется на стороне фатера Каспара и Земля не вращается (так как в противном случае она вращается как – то чересчур и нет возможности ее попридержать), что из этого следует? Поставит это под сомнение его открытие антимеридиана, и его теорию Потопа, и то обстоятельство, что Остров на горизонте находится во вчерашнем дне? Не поставит ни в малой мере.
А следовательно, сказал он себе, мне, наверное, лучше не обсуждать взгляды на астрономию с моим новым учителем, а поусердствовать в плавании и добиться того, что на самом деле меня интересует, а интересует меня не разбор, был ли прав Коперник или Галилей, или этот шарашливый Тихо из Ураниборга, – а поглядеть на Апельсинную Голубку, да совершить прыжок в день вчерашний. О таком ни Галилей, ни Коперник, ни Тихо и ни один из моих учителей и друзей в Париже и не мечтывали.