О том, что в думах поэта о настоящем и будущем весной 1931 года непременно, как обязательная составляющая, присутствует ночь, свидетельствует следующее стихотворение:

Ночь на дворе. Барская лжа!

После меня — хоть потоп.

Что же потом? — храп горожан

И толкотня в гардероб.

Бал-маскарад. Век-волкодав.

Так затверди ж назубок:

С шапкой в руках, шапку в рукав —

И да хранит тебя Бог!

(«Ночь на дворе…», март 1931)

Начальное слово этого стихотворения, ночь совмещает в себе несколько значений: тьма, «советская пустота», смерть, страх.

В целом же настроение, содержащееся в этих двух строфах, можно передать одним словом: «Пора!»

Любящий жизнь поэт готовит себя к неизбежному.

Анна Ахматова приводит в «Листках из дневника» слова Мандельштама: «Я к смерти готов».

Он все уже знает о себе:

Я, кажется, в грядущее вхожу

И, кажется, его я не увижу…

(«Сегодня можно снять декалькомани…», 1932)

Ночь и звезды

«Душа является и становится тем, что она созерцает» — эти слова древнегреческого философа Плотина — великое утешение всем, кто устремлял свой взгляд к звездам.

Такая тяга дается не каждому. Это, очевидно, свойство души, которое она получает еще до рождения в этот мир.

В поэзии Лермонтова с самой ранней поры ощущается тоска по звездам и отождествление своей судьбы с судьбой одинокой звезды, вот чему завидует юный поэт:

Чисто вечернее небо,

Ясны далекие звезды,

Ясны, как счастье ребенка;

О! для чего мне нельзя и подумать:

Звезды, вы ясны, как счастье мое!

Чем ты несчастлив? —

Скажут мне люди.

Тем я несчастлив,

Добрые люди, что звезды и небо —

Звезды и небо! — а я человек!..

Люди друг к другу

Зависть питают;

Я же, напротив,

Только завидую звездам прекрасным,

Только их место занять бы хотел.

(«Небо и звезды»)

Свое одиночество он приравнивает к звездному одиночеству во вселенной. Свою ненужность в этом мире сравнивает со звездной:

Как в ночь звезды падучей пламень,

Не нужен в мире я.

Долгое созерцание звездного неба научит его слышать разговор звезд, вступать с ними в беседу («И звезда с звездою говорит»; «И звезды слушают меня…»).

У Тютчева тема «ночь и звезды» получает своеобразное развитие. Очень часто ночь у него не прячет, не скрывает тайны души, а, напротив, предательски выставляет их напоказ беззащитного человека перед глазами вечности или же бездну мироздания — человеку.

Так, в стихотворении «День и ночь» день является покровом, ночь — обнажением страшных тайн вселенной:

На мир таинственный духов

Над этой бездной безымянной,

Покров наброшен златотканый

Высокой волею богов.

День — сей блистательный покров —

День — земнородных оживленье,

Души болящей исцеленье,

Друг человека и богов!

Но меркнет день — настала ночь;

Пришла — и с мира рокового

Ткань благодатного покрова,

Сорвав, отбрасывает прочь…

И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ей и нами —

Вот отчего нам ночь страшна!

Именно ночью так ощущается сиротство человека:

И человек, как сирота бездомный,

Стоит теперь, и немощен, и гол,

Лицом к лицу пред пропастию темной…

(«Святая ночь на небосклон взошла…»)

Боясь этой «темной пропасти», «пылающей бездны», душа поэта не перестает устремляться к звездам, мечтать о них:

Душа хотела б быть звездой,

Но не тогда, как с неба полуночи

Сии светила, как живые очи,

Глядят на сонный мир земной, —

Но днем, когда, сокрытые, как дымом

Палящих солнечных лучей,

Они, как божества, горят светлей

В эфире чистом и незримом.

(«Душа хотела б быть звездой…»)

Опасность, исходящую от ночи, ее предательство по отношению к звездам остро чувствовал и Мандельштам.

Но помимо этого он ощущал и угрозу со стороны звезд, и свое родство с ними: с одной стороны, уколы звезд, с другой — пространство и звезды необходимы певцу для пения «полной грудью»;

с одной стороны — звезды «жестокие», с другой — поэту не хватает воздуха, если он перестает слышать разговор звезд;

звезды колючие, роковые, вершительницы судеб и сущностей человеческих («Брошены звездные гири // на задрожавшие чаши…»), но звезды при этом одиноки и беззащитны.

Большинство случаев употребления слова «звезда» в лирике Мандельштама представлено в справочном материале в конце книги.

В «Стихах о неизвестном солдате» поэт напрямую обращается к ночи. До этого он позволил себе такое прямое обращение лишь однажды, в 1911 году («Раковина»). Это изначальное ощущение ненужности мирозданию, выброшенности из него, отождествляется тогда с образом раковины, выброшенной из океана, «мировой пучины».

Ночь не укрывает, выбрасывает, оставляет в одиночестве.

И вот, в 1937 году, через двадцать шесть лет, вновь обращение.

Сравним:

Вновь ритмическая организация строфы приводит к тому, что основное логическое ударение приходится на слово «ночь», вновь обращение к ночи заключается в вопросительный контекст.

Круг замкнулся, начало сомкнулось с концом, и поэт поставлен перед необходимостью ответить наконец на поставленный им же самим вопрос о смысле жизни и неизбежности ужасов войны, о человеческом мироустройстве и равнодушии вселенной, о бремени существования, которое человек несет до конца, об ужасе и роке, нависшем над ним.

И здесь звезды воспринимаются поэтом как увеличенное во сто крат отражение кошмаров земной жизни, словно бы они, созвездия, питаются и жиреют от страданий «миллионов убитых задешево»:

Шевелящимися виноградинами

Угрожают нам эти миры,

И висят городами украденными,

Золотыми обмолвками, ябедами —

Ядовитого холода ягодами —

Растяжимых созвездий шатры —

Золотые созвездий жиры.

Вторая редакция «Стихов о неизвестном солдате» содержала посвящение Ломоносову, с которым напрямую связаны темы «человек и мироздание», «человек и Бог». «Вечернее размышление о Божием величестве», псалмы, «Утреннее размышление о Божием величестве», «Ода, выбранная из Иова» — вот, скорее всего, истоки, питавшие творческое вдохновение Мандельштама, если говорить о его внутреннем диалоге с Ломоносовым. У Ломоносова человек — «прах», «песчинка» перед лицом гармонии Вселенной, созданной Творцом: «Он все на пользу нашу строит». Если кто и нарушает законы, то это сам человек.