В общем, я вполне удачно слез. Почти полная темнота прорезалась ниточными лучиками — ставни от времени покосились и прилегали не сильно плотно. От темноты пространство воспринималось как беспредельное. Я отправился раздвигать ставни. Капелла занимала, как и следовало ожидать, пространство, равное дедушкину кабинету плюс моей спальне. К полуразобранному золоченому деревянному алтарю прислонены четыре матраса. Вот они, походные кровати беглецов! Ни единого иного следа этих пришельцев. Это значило, что капелла была кем-то обитаема после их ухода. Кем обитаема? Ну, вероятнее всего — мною.
Вдоль стены против окон тянулись книжные некрашеные полки, а на них — книги, газеты и журналы стопками, будто были подобраны какие-то разношерстные коллекции. В середине длинный стол, два стула. Проем, который некогда служил входом. Проем был заполнен диковатого вида кладкой — это был шедевр совместного труда дедушки и Мазулу, между кирпичами выпирал засохший раствор — ясно, что мастерком удавалось заравнять только ту сторону, которая глядела в коридор, но, разумеется, не обратную. Возле проема был выключатель. Я повернул его без всякой надежды, и точно — свет не зажегся, хотя с потолка и свисали на равномерных расстояниях лампочки в белых плафонах. Может быть, мыши за прошедшие пятьдесят лет изгрызли проводку? Они же очень умные, мыши, крысы, кто знает — может, люк насобачились отворачивать? А еще могли мой дед и Мазулу в свое время повредить провода, замуровывая дверь.
Электрического света не было, я довольствовался остатками естественного. Сущий лорд Карнавон, первый за несколько тысяч лет человек, сошедший в гробницу Тутанхамона. Как я помню, сильнее всего лорда заботило, чтобы его не укусил таинственный скарабей, просидевший взаперти не меньше десяти веков. В гробнице беспорядок был тот самый, что я оставил по себе в последний раз, как приходил. Добавлю, что я решил не растворять окошки чересчур широко, чтоб не портить очарованную атмосферу.
Не решался смотреть на стеллажах. Какая разница, что там? Что бы там ни было, оно мое, а не то лежать бы этим книжкам в кабинете деда или отправиться бы в ссылку на чердак по дядитетиному приказу. Стараться, припоминать? А стоит труда? Память — условное орудие, изобретенное человечеством для работы с преходящим временем. Я же в этот миг попал в чудо — в начало, в ab ovo. [270] Я снова переживал опыт детства и, как Пиппати, от старости шел к возрасту дитяти. Теперь я мог держаться за то, что произойдет со мной после, — это ведь то же самое, что происходило со мной давно.
В капелле время остановилось, вернее, нет, оно повернуло обратно, как иногда прокручивают задним ходом стрелки часов, и не показательно, что на этих часах четыре, если мы знаем (как знал я, как один я знал), что это четыре не сегодняшнего, а вчерашнего дня или дня, бывшего сто лет назад. Чувство известное, я убежден, лорду Карнавону.
Если бы Черные бригады схватили меня здесь и сейчас, они, наверное, думали бы, что я нахожусь в лете тысяча девятьсот девяносто первого года, в то время как я знал бы, и только один я бы знал, что я в лете тысяча девятьсот сорок четвертого. И тому их начальнику, который носил перчатки, полагалось бы снять головной убор, входя сюда, — ведь он вступал в настоящее Капище Времени.
Множество дней я прокопался в этой капелле, а как темнело, брал порцию чтения с собой и уходил на всю ночь рассматривать добычу в кабинет дедушки, под свет зеленой лампы, под голос радиоэфира (я уже привык думать, будто это радио и будто оно ловит эфир), сплавляя в едином тигле то, что я слушал, с тем, что читал.
На стеллажах в капелле лежали непереплетенные, но аккуратно подобранные в стопки комиксы моего отрочества. Они не имели отношения к дедушке. Выпуски с 1936 по 1945 год.
Как я и сам предполагал и как подтвердил мне Джанни, деду бы хотелось, чтобы я читал не комиксы, а Сальгари и Дюма. Потому, оберегая свои вкусы, я складывал это добро подальше от дедушкиного доступа. И все же некоторые выпуски были датированы 1936 годом, то есть когда я еще не ходил в школу, а значит, если не дед, то кто-то другой купил мне эти журнальчики. Воображаю, дед возражал и упрекал моих родителей:
— Зачем вы вообще покупаете ему эту белиберду?
Те, наоборот, относились к комиксам снисходительно, поскольку и сами в детстве читывали их.
В первой стопке — «Коррьере деи пикколи». Начиная с 1936 года на его обложках появляется гриф «anno XVIII», но не в смысле Фашистской эры, а в смысле «со дня основания журнальчика». Делаю вывод, что «Коррьере деи пикколи» выходил с первых лет столетия, и, значит, радовал собою и моих маму с папой: может быть, они сами сильнее радовались, пересказывая мне его, нежели я, когда слушал их пересказы.
Как бы то ни было, листая «Коррьерино» (вот выкатилось словцо — не сам же я его придумал?), я снова испытал чувство странности, как всякий раз в эти последние дни. В «Коррьерино» одинаково бесстрастно иллюстрировались и фашистские лозунги, и фантастические миры, населенные сказочными и гротескными персонажами. Серьезные, идейно выдержанные рассказы — и тут же поделенные на квадратики страницы, кальки с американских оригиналов, единственная дань национальной традиции: картинки не должны были содержать пузырей с репликами. Все публикации «Коррьерино» оформлялись по принципу «картинка — подпись». К серьезным сюжетам — длинные подписи, к юморескам — стишки.
Новая карикатура: господин Бонавентура (Qui comincia l'avventura — del signor Bonaventura), да, конечно, помню это имя, эти рассказики о господине в неподражаемых белых штанах трапециевидного покроя, который всякий раз в начале истории, совершенно непредсказуемо и неожиданно, становился владельцем миллиона лир (в те времена, когда мечтой было иметь «тысячу лир в получку»!), а в конце приключения опять оказывался гол как сокол — и ждал нового везенья. Такой же мот, как господин Пампурио, о котром спрашивалось: Видали такого транжиру? Опять покупает квартиру! (Signor Pampurio che arcicontento, vuol cambiare appartamento). По стилю рисунка и по подписи автора было ясно, что эти рисованные ленты — итальянские. Итальянскими были и истории про Стрекозу и Муравья, про Калоджеро Сорбару, про Мартына Мума, «легкодума», который был так легковесен, что с ветром летал в поднебесье, и про профессора Ламбикки, изобретателя чудодейственного лака, мазнешь им по картинке — картинка оживает, так что дом профессора наполняется непрошеными персонажами, от обуянного Орланда до карточного короля, сердитого на то, что его выдернули из уютной Алисиной страны чудес.
Примечание к рисунку [271]
Другие ленты были пронизаны, напротив, американским духом: в них действовали кот Мио Мао (в оригинале, как я потом выяснил, он был Феликс), сорванцы в колониальном обмундировании Биби и Бибо (Katzenjammer Kids) и троица Фортунелло, Арчибальдо и Петронилла (Happy Hooligan, Jiggs и Maggie) — эти рисованные обитатели интерьеров Крайслер-Билдинга то и дело напирали на рамки, почти прорывая кадр.