Энциклопедия осыпала меня палыми листьями, хотелось отмахаться как от роя пчел. А дети лепетали «деда, деда», я понимал, что должен бы любить их больше жизни, но я не знал, кого зовут Джанджо, кого Алессандро, а кого Лука. Я знал все об Александре Македонском и ничего об Александре — своем внучонке.
Я сказал, что хочу отдохнуть и поспать. Когда все вышли, я заплакал. Слезы соленые. Следовательно, чувства я все-таки испытывал. Да, но только самые распоследние чувства. А чувства былые больше мне не принадлежали. Интересно, подумалось: а веровал ли я прежде в бога? В любом случае, какое бы ни иметь понятие о душе, я, несомненно, душу утратил.
На следующее утро, при Паоле, Гратароло усадил меня за стол и показал множество разноцветных квадратов. Стал спрашивать, где какой цвет. Цветики-семицветики, вынь ему да положь ответики. Черного и белого не называйте, да и нет не говорите.
Я ловко распознал основные шесть или семь цветов: красный, желтый, зеленый и прочие в этом роде. Я, конечно, сказал «А черный, белый Е, И красный, У зеленый», [67] однако подумал, что поэт наплел невесть что. С какой стати А называть черным? Вообще цвета показались мне совершенно новым открытием. Красный был очень веселым. Пламенный: это как-то даже слишком. Наверное, еще ярче красного был желтый. Будто свет зажгли прямо перед глазами. Зеленый оказался мирным. Но доктор пристал с новыми квадратиками, и дело пошло хуже. Это зеленый, бубнил я упрямо, а Гратароло: в каком смысле зеленый, чем он отличается вон от того зеленого? Почем я знаю. Паола объясняла мне, что один зеленый мальвовый, а другой гороховый. Мальва — цветок, отвечал я, а горох — съедобный овощ, в длинном торчащем стручке кругленькие шарики. Но я ни разу в жизни не видел ни мальву, ни горох с его шариками. Вы только не волнуйтесь, отвечал на это Гратароло, в английском существует более трех тысяч названий оттенков, но люди, как правило, употребляют только семь или восемь слов, средний человек использует в речи цвета радуги, то есть красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый, но как доходит до фиолетового и пурпурного, народ, как правило, не в состоянии отличить грешное от праведного. Нужен специфический опыт, чтобы разбирать и определять оттенки, художник их поименовывает, ясное дело, квалифицированнее, скажем, нежели водители автотранспорта, от которых требуется не путать сигналы светофора, остальное — по усмотрению.
Гратароло выдал мне бумагу и ручку. И сказал писать. «Что мне писать?» — написал я, и это вышло так естественно, как будто ничем другим я от веку не занимался, фломастер был сочным и мягким, бумага — приятной.
— Пишите все, что приходит на ум, — сказал Гратароло. На ум?
Я написал. Ум с сердцем не в ладу. Лад. Когда я с милою вдвоем, то все идет на лад, и целый мир мне нипочем, и сердцем я богат. Сердце. Мне сжавший сердце ужасом и дрожью… Ужасом сделаю тебя, сказал Господь. Мой Спас — Господь, я сам беда моя. Беда. Беда Достопочтенный. Краткое указание ошибки достопочтенного Декарта. Де Карта. Маркиз, убита ваша карта. Убит, к чему теперь рыданья. Пал на грудь к нему с рыданьем, дух очистил покаяньем. В здоровом теле здоровый дух. Дух вон. Дух — вонь?
— Напиши о себе, — сказала Паола. — Что ты делал в двадцать лет?
Я написал: Мне было двадцать лет. Никому не позволю утверждать, что это лучший возраст. [68]
Доктор попросил написать, о чем я подумал прежде всего, когда проснулся. Я написал: Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. [69] — Пожалуй, лучше перестанем, доктор, — сказала Паола. — Хватит этих ассоциативных цепочек, а то он совсем сойдет с ума.
— А сейчас я, по-твоему, в своем уме?
Вдруг неожиданно и резко Гратароло скомандовал: — Теперь поставьте подпись не размышляя, как на чеке.
Не размышляя? Я нацарапал «GBBodoni», с кривулей в конце и круглой точкой над i.
— Ага! Голова не понимает, кто вы. А рука понимает. Так я и думал. Еще вот попробуем. Вы говорили о Наполеоне. Как он выглядел?
— Я не могу вспомнить лицо. Только имя.
Гратароло спросил у Паолы, как у меня с рисованием. Выяснилось, что я не ахти какой живописец, но что-то нацарапать могу. Он попросил нарисовать Наполеона. Я изобразил нечто в таком духе.
— Неплохо, — отозвался Гратароло. — Вы нарисовали свое представление о Наполеоне, набор обязательных признаков: треуголка, рука в вырезе жилета. Теперь я покажу вам кое-какие изображения. Сначала из области искусства.
С этим я справился: Джоконда, Олимпия Мане, Пикассо или хороший подражатель.
— Видите, это вам нетрудно? Перейдем к современным героям.
Снова картинки, и снова, за исключением нескольких незнакомцев, я не подкачал: Грета Гарбо, Эйнштейн, Тото, [70] Кеннеди, Моравиа — и чем они знамениты. Гратароло спросил, что у них у всех общего. Популярность, надо отвечать? Слабовато вроде бы? Я колебался.
— Да ведь они же все умерли, — сказал Гратароло.
— Как, и Кеннеди с Моравиа тоже?
— Моравиа умер в конце прошлого года, Кеннеди застрелили в Далласе в 1963 году.
— Боже, как обидно.
— Что вы не помните смерть Моравиа, это почти нормально, событие свежее и еще пока не закрепилось в вашей семантической памяти. Не понимаю, почему это распространяется на смерть Кеннеди, это ведь дело давнее, из энциклопедии.
— Смерть Кеннеди его очень потрясла, — сказала Паола. — Поэтому Кеннеди, видимо, врос в его личную собственную память.
Гратароло вытащил другие фотографии. Сидят двое, один из которых явно я, по-человечески одетый и постриженный и с той подкупающей улыбкой, которую описывала Паола. Другой тоже симпатичный, но кто такой — неведомо.
— Это Джанни Лаивелли, самый лучший твой друг, — сказала Паола. — Вы просидели за одной партой всю школу.
— А это кто? — спросил Гратароло и показал другую картинку. Давний снимок. У нее укладка тридцатых годов, целомудренный вырез, белое платьице и нос немножко картошкой, у него замечательный пробор, чуть примазанный бриллиантином, нос решительный, хорошая улыбка. Лица неопределимые. Артисты? Непохоже, нет апломба. Молодожены. У меня в груди что-то сжалось до полуобморока.
Паола заметила, что мне не по себе: — Ямбо, это свадьба твоих родителей.
— А они живы? — спросил я.
— Нет, их давно нет в живых. Они погибли в автокатастрофе.
— Вас разволновал этот снимок, — сказал Гратароло. — Некоторые изображения вас бередят. Это и есть путь к успеху.
— Да какой к черту путь, если даже папу-маму я не могу выудить из этой злосчастной черной дырки, — заорал я. — Вы говорите, что эти двое мои родители. Теперь я так и буду думать. Но это воспоминание я получил от вас. Отныне я буду помнить родителей, но не родителей, а эти ваши фото.