Магнус нахмурился и взглянул на Еву. За спиной послышалось деликатное покашливание.

— Вообще-то, — начал Рой, — я хотел с вами кое о чем переговорить.

Давид погладил пальцем запястье жены, встал и подошел к Рою, уступая место Стуре. Поднимаясь с кровати, он бросил взгляд на экран ЭКГ, заметив, что зубцы стали выше, а интервалы между ними — короче.

Отойдя с врачом в сторону, Давид спросил:

— Вы это имели в виду, да? Что она теперь совсем, как... — У него не повернулся язык сказать «как робот», хотя именно так оно и было. Ева отвечала на все вопросы, и даже вполне осмысленно, но делала это механически, словно заученный урок.

Рой кивнул.

— Я не знаю, — произнес он, — может, это пройдет. Как я уже говорил, она делает большие успехи, но... — Не закончив предложение, он сменил тему: — А спросить я вас хотел вот о чем: вам говорит о чем-нибудь некто или нечто по имени «Рыбак»?

— Рыбак?

— Да. Как только я начинаю расспрашивать Еву о ней самой, все всегда упирается в этого самого Рыбака. Это кто-то или что-то, что ее пугает.

Стуре встал и подошел к ним.

— О чем это вы? — спросил он.

— О Рыбаке, — ответил Давид. — Ева его все время упоминает, вот мы и пытаемся понять, что же это такое.

Стуре оглянулся, бросил взгляд на кровать, где Магнус что-то рассказывал Еве, кивая на Бальтазара, ползающего у нее в ногах.

— Я знаю, что это, — произнес он и вздохнул. — Что, и часто она об этом вспоминает? — Рой кивнул, и Стуре добавил: — Все ясно. Понимаете, она тогда совсем маленькая была, лет семь, наверное, и... Да что уж там, я, конечно, виноват, не углядел. Она тогда чуть не утонула. Можно сказать, совсем уже захлебнулась. Хорошо хоть жена сообразила, что надо делать, а не то... — Стуре покачал головой, погруженный в воспоминания. — Ну да ладно. Короче, еле-еле откачали...

— Папа!!!..

Давид услышал пронзительный вопль сына еще того, как звук достиг его ушей. Впрочем, нет, вопль в голове принадлежал Бальтазару, и, пока крик Магнуса затихал, эхом отдаваясь меж голых стен, послышался другой, похожий на птичий клекот, сопровождаемый сухим хрустом.

Давид бросился к кровати, но было поздно.

Тело Бальтазара по-прежнему лежало у Евы на коленях, но голова очутилась в ее руках. Ева поднесла ее к самому лицу, крутя так и эдак — крошечный кроличий носик еще подрагивал, а глаза были полны предсмертного ужаса. Лапы несчастного животного судорожно подергивались. Струйка крови потекла с одеяла на пол.

Лапы дернулись в последний раз и замерли. Ева приблизила свой уцелевший глаз к глазу кролика — две черных дыры, отражающиеся друг в друге.

Магнус закричал:

— Я тебя ненавижу!!! — и что есть сил принялся молотить Еву по плечам, размахивая руками, так что провода, подсоединенные к ее голове, выскочили из своих гнезд. Прежде чем экран погас, Давид успел разглядеть, как кардиограф с бешеной скоростью вычерчивает зубцы кривой. Давид обхватил Магнуса сзади, прижимая его руки к бокам, и вынес его из комнаты, понапрасну шепча слова утешения.

— Не понимаю... она никогда раньше... — Рой нервно потирал руки, переминаясь с ноги на ногу, словно не решаясь подойти к кровати, где Ева продолжала крутить в руках голову Бальтазара, тыкая пальцем в окровавленное горло с болтающимся серпантином сухожилий и связок.

Стуре подошел к кровати, вынул голову кролика из ее рук, окрашенных теперь в темно-красный цвет, и положил на прикроватный столик. Он зажмурился, чувствуя боль и отчаяние, переполнявшие Магнуса, затем достал из кармана кукол и вложил их в руки Евы.

— Вот, — сказал он, — твои куклы. Ева и Давид.

Ева взяла их в руки, не отрывая от них глаз.

— Ева и Давид, — повторила она. — Мои куклы.

— Да.

— Они очень красивые.

Ее тон испугал Стуре больше, чем все происшедшее с Бальтазаром. Это была Ева и в то же время не Ева, будто кто-то лишь подражал ее голосу. Стуре не мог больше этого выносить. Он повернулся и вышел, оставив Еву сидящей в постели с куклами в руках.

Давид нес Магнуса, а Стуре — то, что осталось от Бальтазара, грязный комочек шерсти, еще совсем недавно мечтавший о сене. У подъезда они столкнулись с полицейским, махнувшим рукой по направлению к выходу.

— Пожалуйста, немедленно покиньте территорию.

— Почему? — спросил Стуре.

Полицейский только покачал головой.

— Да вы по сторонам посмотрите, — сказал он и исчез в дверях, продолжая эвакуацию.

Они были так потрясены случившимся, что даже не заметили нависшей над их головами угрозы. Давид был слишком поглощен горем сына, чтобы думать о чем-то другом, но Стуре теперь ясно различал какой-то звук, похожий на скрип старого дерева, пошатывающегося под ударами топора — еще немного, и рухнет. Сознание многотысячной толпы, охваченной паникой, сливалось в статический шум, так что вычленить отдельные мысли было уже невозможно, и над всем этим стоял леденящий душу скрежет. Лицо Стуре исказила болезненная гримаса, и он взял Давида за плечо.

— Пошли, — сказал он, — нужно отсюда уходить. Немедленно.

Они быстро зашагали к выходу. Если в эту минуту у них и были какие-то мысли, то они потонули в общем потоке сознания. Из подъездов выскакивали люди и бежали к воротам, словно спасаясь от пожара или войны.

Хеден навсегда закрылся для посещений.

Р-Н ХЕДЕН, 13.15

Флора лежала под скамейкой в позе эмбриона, обняв рюкзак. Вокруг нее мир летел в тартарары. Внутри нее мир летел в тартарары. Вселенная взорвалась в безумном фейерверке. Флора изо всех сил зажмурилась, словно опасаясь, что глаза выпадут из глазниц. Она не могла пошевелиться, просто лежала и ждала, когда все это закончится.

Возможно, большие скопления мертвых и влияли на сознание живых, но и большие скопления живых тоже влияли на мертвых. Эмоции множились, как в системе зеркал, отражаясь друг в друге, пока в какой-то момент напряжение не достигло критической точки.

Через пять минут напряжение начало спадать. Люди с их черными мыслями покидали Хеден. Еще через десять минут Флора открыла глаза и поняла, что никто не догадывается о ее присутствии. Двое полицейских развернулись и пошли к выходу. У одного из подъездов стоял человек и плакал. Лицо его было расцарапано, рубашка запачкана кровью. К нему подошла медсестра, принялась промывать рану и накладывать повязку.

Флора не двигалась. В своей черной одежде она была всего лишь тенью под скамейкой. Если она пошевелится, то станет человеком, а людям здесь быть не положено.

Закончив перевязку, медсестра взяла мужчину за локоть и повела его прочь. Он шел послушно, как вол в ярме, и думал о маме, о ее любви и наманикюренных ногтях ярко-вишневого цвета. Она так всегда заботилась о своих ногтях — даже в годы болезни, по капле отнимающей у нее последнее человеческое достоинство, она настаивала на маникюре, тщательно следя за тем, чтобы ногти всегда были окрашены в вишневый цвет. Эти ухоженные ногти... Один из них она сломала, расцарапывая ему лицо.