За время этого рассказа раны хозяина были обработаны и перевязаны по всем правилам медицинской науки, а приготовленный Сиверовым кофе продегустирован, признан превосходным и выпит до последней капли. К концу повествования Круминьш помрачнел, как грозовая туча, но вопрос, который он задал после продолжительной тягостной паузы, был обращен не к Глебу, а к Анне:
– Ты об этом знала?
Она медленно покачала головой из стороны в сторону.
– Нет. Об убийствах я узнала только после смерти журналиста, а обо всем остальном еще позже. Гораздо позже. В самом конце. И сразу полетела к тебе. Я... Просто я больше не могла. Все ушло, осталась только мерзость. И прогрессирующее безумие.
Глеб курил, деликатно глядя в сторонку.
– Хорошо, – тяжело вздохнув, сказал Круминьш. – Теперь послушайте, как все это было на самом деле.
– Если вы позволите, я не хотела бы присутствовать при этом... этом разговоре, – сказала Анна. – Я действительно очень устала, и у меня зверски болит голова.
– Конечно, – почти в один голос сказали мужчины и встали, когда она поднялась из-за стола.
– Так вот, – проводив ее долгим взглядом, снова заговорил Круминьш, – вышла ошибка, и виноваты в ней вы сами. Нечего было трясти передо мной своим Готтенкнехтом. Тоже мне, агент под прикрытием! Хотя бы в книжку заглянуть потрудились... В ордене храма никогда не было такого магистра, а раз не было, то и мемуаров никаких написать он, соответственно, не мог...
Минут через пять Глеб начал осознавать, что его безбожно надули. Через десять он уже все понял и ждал, когда Круминьш, наконец, закончит говорить, чтобы сразу же позвонить Федору Филипповичу. Ложь была беспардонной, а надувательство – таким наглым, что мысль о нем просто никому не приходила в голову. Самое смешное, что все это могло увенчаться успехом, но, как это часто происходит, недурно задуманная операция сорвалась из-за пустяка: убийца почему-то не приехал, а Глебу, которого Круминьш по ошибке принял за него, посчастливилось уцелеть. И теперь правда вылезла наружу, как шило из мешка, ветхая дерюга вранья расползалась прямо на глазах, готовясь похоронить ЕГО под невообразимой грудой кровавых мерзостей, которую ОН наворотил за последние несколько недель... а может быть, и лет.
– Извините, что я вас немного того... помял, – сказал Глеб, когда Круминьш умолк.
– Шрамы украшают мужчину, – невесело усмехнулся Гроссмейстер. – Главное, что все остались живы.
– Да, это главное, – согласился Сиверов, промолчав о том, что живы остались далеко не все.
Круминьш опять прочел его мысли.
– А что будет с ней? – спросил он, одними глазами указав на дверь, за которой четверть часа назад скрылась Анна.
Глеб пожал плечами.
– Это решать не мне. Она – одна из ключевых фигур в этом деле, без ее показаний суд превратится в пустую трату времени. Я хотел бы пообещать, что она пройдет по делу свидетелем, но вы же понимаете...
– Да, – сказал Круминьш, – понимаю. Решать не вам. И с точки зрения любого закона она никакой не свидетель, а прямой соучастник... Так? Только имейте в виду, я ее больше от себя не отпущу.
Слепой снова пожал плечами. Правое плечо сильно болело.
– Тогда бегите. Что я еще могу вам сказать? Превратите все свое барахло в деньги, а лучше просто бросьте, забирайте ее и бегите на край света – туда, где даже я не смогу вас достать. Потому что приказы себе отдаю тоже не я.
– Зря вы на себя клевещете, – сказал Круминьш.
– Да я уже и не знаю, клевета ли это на самом деле, – в приливе внезапной откровенности признался Сиверов.
– Вряд ли мне по силам вас утешить, – заметил Круминьш.
– А мне – вас, – огрызнулся Глеб. – Хотите еще кофе?
– Пожалуй, – оживился латыш. – И не забудьте, вы мне обещали ре...
Он не договорил, потому что в это мгновение откуда-то сверху послышался приглушенный женский крик, а вслед за ним раздался гулкий, как из ружья, оглушительно громкий выстрел.
Мужчины одновременно бросились к дверям и столкнулись в чересчур узком для них двоих проеме. Все-таки Гроссмейстер был ненормально силен и тяжел – налетев на него, Глеб отскочил, как резиновый мячик от кирпичной стены, и обрушился в угол, увлекая за собой, как ему показалось, целый миллион надраенных до блеска медных сковородок, тазов, кастрюль и ковшиков. При этом он опять чувствительно приложился затылком, и, пока перед глазами у него порхали разноцветные искры, а медный инвентарь, мелко дребезжа, успокаивался на каменном полу, события развивались. Сквозь звон в ушах Сиверов слышал тяжелый топот сначала на лестнице, а затем в коридоре второго этажа. Потом наверху распахнулась, с грохотом ударившись о стену, какая-то дверь, послышался густой нечленораздельный рев – как показалось Глебу, на два голоса, – один за другим ударили еще два выстрела, а потом затрещало дерево, с громом опрокинулась какая-то мебель, зазвенело разбитое стекло, и стало тихо.
С трудом, опираясь о стену, Слепой поднялся на ноги и, пьяно поматывая гудящей, раскалывающейся от боли головой, побрел наверх. Похоже было на сотрясение мозга, как минимум легкое. Здоровенный кухонный нож неведомо когда и как очутился у него в ладони, а ощущение, что эта история наконец-то закончилась, крепло с каждым шагом. Как и уверенность, что хеппи-энда не будет.
Он вскарабкался на второй этаж. Дверь одной из комнат была распахнута настежь, и из нее в длинный неосвещенный коридор падал толстый сноп солнечного света, в котором мирно танцевали пылинки. Глеб уловил знакомый кисловатый запах пороховой гари.
Когда-то шикарно обставленная спальня теперь была разгромлена. Просто невозможно было поверить, что все эти разрушения произошли за считаные мгновения. У окна лицом к Глебу стоял какой-то крупный, грузноватый мужчина. Против яркого света Сиверов не мог разглядеть его лица, но остриженный наголо череп и большая, выдающаяся вперед квадратной лопатой борода показались ему знакомыми. Потом он разобрал, что перед ним не кто иной, как предводитель замоскворецких тамплиеров Андрей Каманин. Рот у него был открыт, глаза выпучены, словно от большого удивления; у ног валялся выпавший из разжавшихся пальцев охотничий нож, а на скрюченном указательном пальце левой руки висел, зацепившись защитной скобой, огромный никелированный револьвер. На глазах у Глеба палец медленно разогнулся, и револьвер с глухим стуком упал на ковер. "Машину-то я не закрыл, – глядя на него, подумал Сиверов. – Зря не закрыл..."
Сначала Глеб не понял, почему Каманин продолжает стоять, и даже замахнулся было ножом, но потом глаза окончательно привыкли к свету, и он разглядел деревянную штангу, на которой раньше, наверное, висели гардины. Она торчала у замоскворецкого храмовника в животе, прямо под грудинной костью; один ее конец упирался в пол, а другой, косо обломанный, острый, как наконечник копья, густо перепачканный кровью, на добрых полметра высунувшись из-под лопатки, разбил оконное стекло и теперь упирался в край рамы, не давая трупу завалиться вбок. "Надеюсь, эта штука сделана из осины", – захотелось сказать Глебу, но он промолчал. В таких богатых домах предпочитают мебель из других, более ценных пород дерева.