Друзья Анны, должно быть, никогда не говорили о самих себе. Да они наверняка и не попадали в такого рода истории. А если уж они говорили о чем-либо подобном, то, наверное, посмеивались от стыдливости. Я чувствовала, что готова разделить с Анной снисходительное отношение к нашим знакомым любезную и прилипчивую снисходительность…. И однако, я понимала, что к тридцати годам буду скорее похожа на наших друзей, чем на Анну. Я задохнулась бы от такой неразговорчивости, равнодушия, сдержанности. Наоборот — лет этак через пятнадцать, уже немного пресыщенная, я склонюсь к обаятельному и тоже уже немного уставшему от жизни мужчине и скажу:

— Моего первого любовника звали Сирил. Мне было неполных восемнадцать, на море стояла такая жара…

Я с удовольствием представила себе лицо этого мужчины. С крошечными морщинками, как у отца. В дверь постучали. Я проворно накинула пижамную куртку и крикнула: «Войдите». Это была Анна — она осторожно держала в руках чашку.

— Я решила, что чашка кофе вам не повредит… Ну как вы — не слишком скверно?

— Превосходно, — ответила я. — Кажется, вчера вечером я немного перебрала.

— Как всегда, когда вы бываете на людях… — Она засмеялась. Впрочем, должна признаться, что вы меня развлекли… Этот вечер был бесконечным.

Я уже не замечала ни солнца, ни вкуса кофе. Разговор с Ан-ной всегда полностью поглощал мои мысли, я переставала наблюдать себя со стороны, хотя только она и заставляла меня сомневаться в себе. Рядом с ней я переживала насыщенные и трудные минуты.

— Сесиль, вам интересно с людьми вроде Уэббов или Дюпюи?

— Вообще-то их манеры несносны, но сами они забавны. Она тоже следила за копошившейся на полу мушкой. Наверное, эта мушка — калека, подумала я. У Анны были тяжелые веки с длинными ресницами — ей было легко казаться снисходительной.

— Вы никогда не замечали, насколько однообразны и… как бы это выразиться… тяжеловесны их разговоры? Вам не надоедает слушать все эти рассуждения о контрактах, о девицах, о светских увеселениях?

— Видите ли, — сказала я, — я десять лет провела в монастыре, а эти люди ведут безнравственный образ жизни, и для меня в этом все еще таится какая-то приманка.

Я не решалась признаться, что это мне просто нравится.

— Но вот уже два года… — сказала она. — Впрочем, тут бесполезно рассуждать или морализировать, это вопрос внутреннего ощущения, шестого чувства…

Как видно, я была его лишена. Я явственно сознавала, что в этом плане мне чего-то не хватает.

— Анна, — сказала я внезапно. — Как, по-вашему, я умная? Она рассмеялась, удивленная прямолинейностью вопроса.

— Ну конечно же! Почему вы спросили?

— Если бы я была набитой дурой, вы все равно ответили бы то же самое, вздохнула я. — Я иногда так остро чувствую ваше превосходство…

— Это всего лишь вопрос возраста. Было бы весьма печально, если бы у меня не было чуть больше уверенности в себе, чем у вас. Я могла бы подпасть под ваше влияние.

Она засмеялась. Я была уязвлена.

— А может, в этом не было бы ничего страшного!

— Это была бы катастрофа, — сказала она.

Она вдруг отбросила шутливый тон и в упор взглянула на меня. Мне стало не по себе. Есть люди, которые в разговоре с тобой непременно смотрят тебе в глаза, а не то еще подходят к тебе вплотную, чтобы быть уверенными, что ты их слушаешь, — я и по сию пору не могу свыкнуться с этой манерой. Кстати сказать, их расчет неверен, потому что я в этих случаях думаю лишь об одном — как бы увильнуть, уклониться от них, я бормочу: «Да-да», переминаюсь с ноги на ногу и при первой возможности убегаю на другой конец комнаты; их навязчивость, нескромность, притязания на исключительность приводят меня в ярость. Анна, по счастью, не видела необходимости завладевать мною таким способом — она ограничивалась тем, что смотрела мне прямо в глаза, и мне становилось трудно сохранять в разговоре с ней тот непринужденный беспечный тон, какой я на себя напускала.

— Знаете, — как обычно кончают мужчины вроде Уэбба?

Я мысленно добавила: «И моего отца».

— Под забором, — отшутилась я.

— Наступает время, когда они теряют свое обаяние и, как говорится, «форму». Они уже не могут пить, но все еще помышляют о женщинах; только теперь им приходится за это платить, идти на бесчисленные мелкие уступки, чтобы спастись от одиночества. Они смешны и несчастны. И вот тут-то они становятся сентиментальны и требовательны… Скольких я уже наблюдала, когда они совершенно опускались.

— Бедняга Уэбб! — сказала я.

Мне было не по себе. И в самом деле — такой конец угрожал и моему отцу! Во всяком случае, угрожал бы, не возьми его Анна под свою опеку.

— Вы об этом не задумывались, — сказала Анна с едва заметной сострадательной улыбкой. — Вы редко думаете о будущем — правда ведь? Это привилегия молодости.

— Пожалуйста, не колите мне глаза моей молодостью, — сказала я. — Я никогда не прикрывалась ею — я вовсе не считаю, что она дает какие-то привилегии или что-то оправдывает. Я не придаю ей значения.

— А чему вы придаете значение? Своему покою, независимости?

Я боялась подобных разговоров, в особенности с Анной.

— Ничему. Вы же знаете, я почти ни о чем не думаю.

— Я немного сержусь на вас и вашего отца… «Никогда ни о чем не думаю… ничего не умею… ничего не знаю». Вам нравится быть такой?

— Я себе не нравлюсь. Я себя не люблю и не стремлюсь любить. Но вы иногда усложняете мне жизнь, и за это я почти злюсь на вас.

Она, задумавшись, стала что-то напевать, мелодия была знакомая, но я не могла вспомнить, что это.

— Что это за песенка, Анна, это меня мучает…

— Сама не знаю. — Она снова улыбнулась, хотя не без некоторого разочарования. — Полежите, отдохните, а я буду продолжать изучение интеллектуального уровня семьи в другом месте.

«Еще бы, — думала я. — Отцу-то это легко». Я так и слышала, как он отвечает: «Я ни о чем не думаю, потому что люблю вас, Анна». И как ни умна Анна, этот ответ наверняка кажется ей убедительным. Я медленно, со вкусом потянулась и снова уткнулась в подушку. Вопреки тому, что я сказала Анне, я много размышляла. Конечно, она сгущает краски: лет через двадцать пять мой отец будет симпатичным седовласым шестидесятилетним мужчиной, питающим некоторую слабость к виски и красочным воспоминаниям. Мы будем выезжать вместе. Я стану поверять ему свои похождения, он — давать мне советы. Я сознавала, что вычеркиваю Анну из нашего будущего: я не могла, мне не удавалось найти ей место в нем. Я не могла представить себе, как в нашей беспорядочной квартире, то запустелой, то заваленной цветами, в которой снуют посторонние люди, звучат чужие голоса и вечно валяются чьи-то чемоданы, воцарится порядок, тишина, гармония — то, что Анна вносила повсюду как самое драгоценное достояние. Я страшно боялась, что буду умирать от скуки. Правда,

,

Через полчаса она подошла к Жолио, тот пил джин с тоником. Беатрис, в восторге от такого разумного выбора, всплеснула руками и заказала себе то же самое. Она пила джин через соломинку, время от времени поднимая свои темные глаза на Жолио.

Жолио почувствовал прилив нежности. Как мила она со своим притворством, со своими мелкими, но бешеными амбициями! Как забавна ее жажда успеха в этом огромном цирке нашего бытия! Он ощущал себя человеком, мыслящим глобально.

– Какая суетность, дорогая Беатрис, все наши усилия в последнее время…

Жолио начал длинный монолог. Он обожал это; минут десять что-нибудь объяснял ей, она внимательно слушала, затем резюмировала все сказанное в одной короткой, разумной и банальной фразе, чтобы показать ему, что она все правильно поняла. «В конце концов, если она способна это резюмировать, значит, у всего сказанного есть резюме». И, как всякий раз, когда он напарывался на собственную посредственность, он странным образом испытывал бурную радость.

– Да, это совершенно верно, – сказала наконец Беатрис. – Мы мало что из себя представляем. К счастью, мы частенько не осознаем этого. Иначе вообще ничего бы не сделали.

– Именно, – ликовал Жолио. – Вы – само совершенство, Беатрис.

Он поцеловал ей руку. Она приняла решение объясниться с ним. Либо он ее хочет, либо он педераст! Третий вариант для мужчин у Беатрис не предусматривался.

– Андре, знаете ли вы, что на ваш счет ходят сомнительные слухи? Я говорю это вам как друг.

– Сомнительные слухи насчет чего?

– Насчет, – она понизила голос, – насчет ваших нравов.

Жолио расхохотался.

– И вы им верите? Беатрис, дорогая, как же мне разубедить вас?

Он издевался над ней, и она мгновенно поняла это. Они уставились друг на друга, и он поднял руку, словно хотел предупредить взрыв эмоций.

– Вы очень красивы и очень желанны. И я надеюсь, что в скором будущем вы позволите мне высказать это не так кратко.

Она королевским жестом протянула ему руку над столом, и он приложил к ней свои смеющиеся губы. Нет, в самом деле, он обожал свою профессию.

Глава 10

И вот наконец настал вечер генеральной репетиции. Беатрис, стоя у себя в гримерной, смотрела в зеркало на убранную в парчу незнакомку; смотрела в растерянности. Именно эта незнакомка должна была решить ее судьбу. До Беатрис уже долетал глухой шум зрительного зала, но она словно оледенела. Ждала страха перед выходом на сцену, а его все не было. А ведь хороших актеров он непременно посещает, Беатрис это знала. Но она могла только смотреть на себя в зеркало и, не шевелясь, машинально повторять первую фразу своей роли:

«Опять он! Разве не довольно того, что я уже удостоилась его милостей?..»

С ней по-прежнему ничего не происходило. Только руки стали немного влажными, и все казалось ей какой-то абсурдной нелепостью. Она боролась, так долго ждала этой минуты. Она должна преуспеть; Беатрис взяла себя в руки, поправила прядь волос на лбу.

– Вы обворожительны!

Улыбающийся Жолио в смокинге только что открыл дверь. Он подошел к Беатрис.

– Какая досада, что нас призывает долг. Я бы с удовольствием пошел с вами куда-нибудь танцевать.

Долг!.. В открытую дверь ворвался шум, и Беатрис вдруг поняла: «они» ждали ее. Сейчас все их взгляды устремятся на нее, взгляды всех этих кровожадных, назойливых и болтливых людей. Ей стало страшно, она сжала руку Жолио. Хоть он и соучастник, сейчас он оставит ее одну. На секунду Беатрис возненавидела его.

– Пора спускаться, – сказал он.

Он так выстроил первую сцену, что при поднятии занавеса она должна была стоять к публике спиной, опершись о пианино, и повернуться только на второй реплике партнерши. Он хорошо знал, зачем ему нужна была эта мизансцена: сам он будет стоять за кулисами и увидит выражение лица Беатрис, когда за ее спиной поднимут занавес. Ее лицо волновало его больше, чем судьба спектакля. Что будет делать это животное – Беатрис? Жолио поставил ее возле пианино и занял свое место.

Раздались три удара. Беатрис услышала шуршание занавеса. Она смотрела на нарочно оставленную складку на салфетке, лежавшей на пианино. Теперь «они» видели ее. Она протянула руку и расправила складку. А потом кто-то, а не она сама, как ей показалось, обернулся:

– Опять он! Разве не довольно того, что я уже удостоилась его милостей?

С этим было покончено. Беатрис пошла через сцену. Она забыла, что актер, устремившийся ей навстречу, – ее заклятый враг, потому что его роль была такой же важной, как и ее; она забыла, что он педераст. Она будет любить его, ей надо нравиться ему, для нее он – сама любовь. Беатрис даже не видела темной массы, дышавшей справа от нее, она наконец-то жила.

Жолио видел инцидент с салфеткой. На секунду у него мелькнуло предчувствие, что Беатрис когда-нибудь заставит его страдать. Потом, в конце первого акта, когда загремели аплодисменты, она подошла к нему, целая и невредимая, во всеоружии, и он улыбнулся.

Это был триумф. Жозе была в восторге, она всегда относилась к Беатрис с веселой симпатией. Она вопросительно поглядела на Эдуара, сидевшего справа от нее. Он, казалось, был не очень взволнован.

– Вообще-то я больше люблю кино, – сказал Жак, – но это совсем неплохо.

Жозе улыбнулась ему; он взял ее за руку, и она, хоть и ненавидела какие бы то ни было проявления чувств на публике, руки не отняла. Они не виделись две недели, потому что ей пришлось съездить к родителям в Марокко. Встретились только сегодня – после занятий он зашел за ней к друзьям. Было очень тепло, Жозе сидела возле раскрытой балконной двери; она издали увидела, как Жак, бросив пальто у входа, устремился в гостиную. Она даже не пошевелилась, только почувствовала, что не может не улыбаться, губы ее сами раздвигались в улыбке; заметив ее, он тоже остановился с такой же, почти мучительной, улыбкой. Потом он приблизился к ней, но не успел он сделать и трех шагов, оставшихся между ними, как она поняла, что любит его. Большого, чуть глуповатого, неистового. Когда он торопливо обнял ее – там ведь были посторонние, – она провела рукой по его рыжим волосам, думая только об одном: «Я люблю его, он любит меня, это невероятно». И только тогда очень осторожно начала дышать.

– Ален, кажется, вот-вот уснет, – сказал Эдуар.

Малиграсс, три месяца не видевший Беатрис, дрожа, пришел в театр посмотреть на нее и теперь сидел и впрямь окаменевший. Эта красивая незнакомка, которая так талантливо что-то делала на сцене, не имела теперь к нему никакого отношения. Он пытался придумать какой-нибудь повод, чтобы подойти к ней в баре после того, как опустится занавес. К тому же его мучила жажда. Бернар был так мил, что в первом антракте повел его выпить виски, но во втором Ален не решился покинуть свое место. Фанни и виду бы не подала, что ей это неприятно, но он знал, о чем она будет думать; впрочем, свет в зале уже снова погас. Он тяжело вздохнул.