Но путешествующий в одиночку должен быть очень самоорганизованным человеком, иначе он рискует в приступе лени остаться где-нибудь на расстоянии двухсот километров от посёлка до самой весны.

Под леденящими ударами ветра я собрал лагерь, влил в себя три или четыре кружки крепчайшего чая, закусил плохо прожаренным мясом и вновь пустился в путь по Вороньей реке.

Всё произошло примерно так, как я ожидал.

Просто для того чтобы это случилось, мне пришлось совершенно случайно бросить взгляд в глубь какой-то протоки, которая открылась передо мной буквально на три секунды. Там, среди высоких лиственничных стволов, стоял большой бесформенный низкий дом, из трубы которого поднимался тоненький серый дымок.

База Салькина

Каждый дом, каждая квартира, каждое строение, будь то хоть роскошный дворец, хоть убогий сельский сортир, живёт своей жизнью.

Знаками этой жизни являются самые обыденные вещи и, чаще всего, звуки.

Если база Чохова была временным пристанищем ворвавшегося в природу технаря, а метеостанция – имплантированными островком иного мира с чётко очерченными границами, то база Салькина выглядела неотделимой частью окружавшего её леса.

Угловые венцы избушки были не обпилены, концы брёвен беспорядочно торчали в стороны, в них были воткнуты топоры, напильники, какой-то шорный инструмент, полотна от лучковых пил, ножовки и прочая утварь, необходимая таёжному человеку, которому надо, чтобы они всегда находились под рукой.

Базовая изба тоже грешила пристройками, как и дом Чохова, только вот все эти дополнительные строения здесь были какими-то неряшливыми и ободранными: крыши имели навесы сантиметров по семьдесят – метру, а в стены во все возможные места были вколочены двадцатисантиметровые гвозди, и на этих гвоздях висело всё: рессоры для снегохода, катки, пружинные амортизаторы, обручи от бочек.

Вообще архитектурный стиль данного человеческого жилья я бы определил как «сорочье гнездо», причём гнездо на ветру. Уж такое складывалось впечатление, несмотря на то что вся усадьба, или, как принято говорить, база, была запрятана в высокоствольном лиственничном лесу.

Три собаки, лежащие у сеней, только лениво замотали хвостами, когда я причалил к берегу. Привязав лодку, я поднялся по косогору, подумал, что база стоит низковато и не исключено, что её заливает в паводок, и постучал в дверь.

Салькин был низеньким пожилым мужичком с длинными, ниже ушей, седыми волнистыми волосами. Как и все лесные люди, сухощав и коренаст, как вцепившийся в скалу лиственничный корень. Не очень внушительный, но всё-таки корень. Причём лиственничный, то есть почти такой же крепкий, как железо.

– О! Надо же, люди! По воде, как посуху?

– Сплавляюсь с верхов.

– До Куйла? Тогда надо поторопиться. – Он взял в пальцы шарик сухого снега и растёр его. – Переночуешь?

– Да чаю попью.

– Ага. А как ты базу нашёл? Её с реки не видать почти.

Я мог бы сказать ему, что нашёл не менее полусотни баз, хозяева которых совсем не желали быть обнаруженными, но промолчал и прошёл внутрь. Здесь меня встретил уже знакомый кислый запах застоявшегося воздуха.

– Я вообще-то охотовед.

Салькин мгновенно окаменел. «Охотовед» в этих местах означает проверку документов, изъятие оружия, вымогательство взяток. Примерно то же, что в городе означает визит милиционера.

– Я просто разговариваю с промысловиками по части организации охот для богатых русских и иностранцев, – поспешил добавить я.

– И какие же богатые русские поедут сюда? – сощурился Салькин.

– Те, которые хотят застрелить местного лося.

– Из-за лося – сюда ехать? – протянул Салькин недоверчиво. – И чего это будет стоить?

Разговор поворачивался в неудобное для меня русло. Салькин в принципе отказывался мне доверять и, судя по всему, имел для этого кое-какие основания: то ли у него неправильно были оформлены документы на участок, то ли ему просто не хотелось видеть здесь чужаков ни за какие деньги. Я встречал такую породу людей: этим людям было вполне комфортно внутри созданного ими для себя относительного одиночества. Семь-восемь месяцев они не покидали своего промыслового участка, а оставшееся время проводили в ближайших посёлках в запоях, дикой гульбе и меновой торговле. Причём даже с точки зрения среднестатистического городского гопника гульба эта была на редкость скучной и однообразной – выпил-упал-встал-снова выпил. После этого они опять материализовывались на участке, иногда вместе с ними появлялись какие-то женщины, которые, впрочем, очень быстро от них сбегали. И судьбы этих женщин были в десятки раз замысловатее и жутче любых пешковских или короленковских рассказов. Многие из таких промысловиков умрут в своих зимовьях, в лодках, на тропе – от разрыва сердца, с похмелья, замёрзнут в пути или просто молча повалятся на нечистый пол, подавившись в полуглотке чёрным чаем.

Только одна из смертей была для них весьма нетипичной – смерть от пули в голову.

И суетящийся, явно не обрадованный мне Салькин наводил на многие размышления.

– Я против, вообще-то, – наконец, не глядя в глаза, произнёс Салькин. – Понасмотрелся я на это при советской власти. У нас секретарь райкома любил так охотиться. Стрельнёт четыре-пять лосей на рога, а мясо бросает. Мне зверюшку жалко.

– А рога-то он куда девал – четыре-пять пар?

– В Москву слал. Всё хотел, чтобы его в область перевели.

– Ну и как?

– Никак. При новой власти в Израиль уехал.

Мне подумалось, что история про охоту секретаря райкома и Израиль выдумана вот прямо сейчас, за этим столом, чтобы мотивировать своё нежелание зарабатывать организованной охотой. Основную мотивацию он сам вряд ли сможет как следует сформулировать.

Или сможет?

– Народу-то много здесь бывает? – спросил я просто так. Чисто из вежливости. С чаепитием надо было заканчивать, у меня оставалось ещё четыре ходовых часа.

И без того съёжившийся Салькин скукожился ещё больше.

– Какой здесь народ? Ребята с метео пару раз проедут, охотник, сверху который…

– Ну а экспедиции? Или оленеводы?

– Может, они бы здесь и были, – хмыкнул Салькин, – только оленеводов здесь рядом не кочует. А про экспедиции в этих местах я только слышал: когда я тут прижился, не было денег больше на экспедиции-то. Впрочем, лет шесть назад здесь были какие-то. По травкам. Пожили у меня дня два, уехали. На хрена они тут были, я так и не понял. Денег только государственных перевод. А так ничего, много знают, начитанные.

Я пожал плечами. Впрочем, слово «прижился» мне запомнилось.

И, допив чай, вышел в мир, в котором шарики сухого снега продолжали возникать прямо из воздуха.

Встреча с Салькиным подтвердила моё устоявшееся впечатление об отношении здесь ко всем кочующим по тундре и тайге по «государевым делам» людям как к безобидным чудакам. При одном лишь исключении.