У них были две разные манеры общения. Одна была легкой и быстрой, не лишенной подчас желания необдуманно исправлять друг друга, быстро проходящих обид и взаимных бурных извинений. Но часто от этой легкости ничего не оставалось. Другая была медленной и осторожной. Когда они начинали говорить о различиях своих религий или о немецком в его мире и еврейском в ее, они были осторожны, чтобы не поставить друг друга в двусмысленное положение. Когда он шел вместе с ней в синагогу, это производило на него сильное впечатление. Когда он вместе с ней слушал доклад о хасидах, ему было интересно, посещение по пятницам ее родителей было прекрасным. Он действительно с удовольствием ходил вместе с ней всюду, он хотел познать ее мир. О том, что отталкивало его, он не говорил не только с ней, даже сам себе не мог в этом признаться. И о разговоре с Рахилью он умолчал. «Было прекрасно», — сказал он, когда Сара спросила о прогулке в Линдхерст, а так как Рахиль после той прогулки стала к нему еще более доброжелательна, то Сара была довольна. Со своей стороны она считала немецкую литературу замечательной, прочитала все, что он приносил ей в переводах. Ей нравилось ходить на мероприятия, организуемые институтом Гете, и на богослужения в Риверсайдскую церковь.
В апреле у него был день рождения, и она сделала ему сюрприз, организовав маленький праздник. Она пригласила его американских коллег, с которыми он жил в университетском общежитии, своих друзей-программистов, преподавательницу с мужем-художником, зарабатывающих на жизнь реставрацией картин, Рахиль с мужем Джонатаном и пару бывших своих студентов, которым когда-то преподавала информатику. Она приготовила салаты, испекла сырное печенье, и гости, стоя с тарелками и бокалами в руках, запели «Нарру birthday, dear Andi», когда он вошел. Она с гордостью представила его всем своим подругам и друзьям, он всем улыбнулся.
Разговор коснулся Германии. Один из бывших студентов Сары год провел во Франкфурте по программе обмена. Он восторгался немецкой пунктуальностью, практичностью и чистотой, немецким хлебом и немецкими булочками, яблочным вином, луковым пирогом и жарким из говядины. Но немецкий язык часто просто сбивал его с толку. По-немецки «бестолковщина» звучала как «польское хозяйство», а «дикая спешка» называлась «еврейской спешкой». Если немцы наедались до отвала, то говорили «до смерти от газа».
— От газа? — вмешался в разговор художник и посмотрел на Анди.
Анди пожал плечами:
— Не имею ни малейшего представления, откуда идет это выражение. Я думаю, что оно старше, чем холокост, оно из времен Первой мировой войны или обозначает самоубийство газом. Я его уже давно не слышал. Сегодня, когда хотят сказать нечто подобное, говорят «до дальше некуда», «до рвоты», «до упора».
Но художник был потрясен. Немцы говорят, если чем-то по горло сыты, что они убьют это что-то газом? А если они решат, что людей на земле больше некуда? Анди перебил его:
— Речь идет о том, что делаешь что-то до тех пор, пока уже не можешь. Наелся до рвоты, уже не можешь больше есть, что умираешь, умираешь от газа, потому что не можешь разобраться со своей жизнью. Речь идет о тебе самом, а не о том, что ты сделаешь с кем-то.
— Не знаю. Мне кажется, что… — художник покачал головой: — А «польское хозяйство», а «еврейская спешка»?
— Это безобидные этнические шуточки, которые есть и у самих немцев, когда они говорят о вестфальских тупицах или рейнских весельчаках, о прусской дисциплине или саксонской расхлябанности. Над машинами, которые поляки угоняют, а потом контрабандой везут в Польшу, сегодня потешается вся Европа.
Он не знал, смеется ли какой-нибудь немец над саксонской расхлябанностью или какой-то другой европеец над польскими угонщиками. Но он мог себе это представить.
— Мы в Европе так тесно сидим друг на друге, гораздо теснее, чем вы в Америке. Вот и подсмеиваемся друг над другом.
Преподавательница возразила:
— Я думаю, все как раз наоборот. Именно потому, что в Америке различные этнические группы живут рядом друг с другом, этнические намеки у нас — табу. Иначе мы бы постоянно сталкивались с проблемами.
— Почему проблемы? Этнические намеки не обязательно должны быть злобными. Они могут быть и шутливыми.
Один из коллег Анди включился в разговор.
— Шутливые они и благожелательные или злобные и оскорбительные, — это же решает лишь тот, в чей адрес они направлены, ведь так?
— Речь идет всегда и о том, кто высказывается, и о том, кому высказывание адресовано, — поправил его другой коллега. — Договоры, торговые предложения, уведомления об увольнении, возьми все, что хочешь, всегда есть две стороны, — коллеги заговорили на своем профессиональном жаргоне.
Анди с облегчением вздохнул. Когда он рассказал Саре о полученном сегодня письме, в котором сообщалось, что его отпуск и стипендия продлены еще на один год, она обняла его со слезами счастья на глазах и объявила об этом гостям. Были приветствия и поздравительные тосты, а с художником Анди особенно сердечно выпил за свое и его здоровье.
Вечером, когда Сара и Анди обсуждали вечеринку и гостей, Сара вдруг сказала:
— Мой верный маленький солдатик, почему ты бьешься за то, что тебе самому не нравится. Ты никому не обещал защищать злобные этнические шуточки. Ведь «смерть от газа», «еврейская спешка» — это просто обидно.
Анди не знал, что и думать. Он вдруг вспомнил американские и английские фильмы о войне, которые видел мальчишкой. Он знал, что немцы по праву изображались там негативно, но тем не менее ему было не по себе. А в отношении выражения «еврейская спешка» он даже не понимал, есть ли тут какой-то злобный намек или оно вовсе безобидное.
В постели он спросил ее:
— Ты меня любишь?
Она села на постели и положила свою руку ему на грудь.
— Да.
— Почему?
— Потому что ты такой милый и умный, порядочный, великодушный. Потому что ты мой верный маленький солдатик, который так усложняет собственную жизнь. Ты не хочешь никого обидеть, и хотя тебе многое удается, но ведь не все, да все и не может удаваться, но ты все-таки делаешь свое, и это тревожит мое сердце. Потому что тебя любят дети и собаки. Потому что я люблю твои зеленые глаза и каштановые кудри и потому что мое тело любит твое. — Она замолчала, поцеловала его и прошептала: — Нет, оно не любит его, оно жаждет его.
Позже она спросила:
— А ты? Ты знаешь, почему любишь меня?
— Да.
— Скажешь мне об этом?
— Да. — Он довольно долго молчал. Сара, верно, подумала, что он заснул.
— Мне еще никогда не встречалась женщина, которая так зорко видит, которая так заботливо и понимающе смотрела бы на меня. Я осуществляюсь в твоем взгляде. Я люблю тебя за компьютерные игры, которые ты изобретаешь. Ты используешь свои знания, чтобы создать нечто на радость другим. Ты будешь прекрасной матерью. Ты… ты знаешь, кто ты есть, откуда ты есть и куда хочешь прийти, знаешь, что тебе нужно, чтобы жизнь удалась. Я люблю тебя за надежность пристанища, которое есть у тебя в этом мире. И ты прекрасна. — Он коснулся рукой ее лица, как будто комната была не светлой, а темной, и он ничего не видит. — У тебя самые черные волосы, которые я когда-либо видел, и самый дерзкий нос, и невероятно волнующие губы, одновременно чувственные и нежные, и я до сих пор не могу прийти в себя. — Он прижался к ней. — Ну что, достаточно?