Остаток дня и всю ночь Маннек провел неподвижно. Рамон наломал жердей и веток для шалаша, и сахаил послушно растягивался, отпуская его на нужное расстояние. Когда стемнело, он разбудил-таки Маннека, чтобы зачерпнуть проточной воды из ручья, потом собрал в траве пару десятков сахарных жуков. Инопланетянин не задавал вопросов по поводу изменений в рационе, а он сам не рвался пичкать того информацией.
Когда от жуков остались лишь разноцветные панцири, Рамон разлегся на мягкой траве, глядя на усеянный звездами небосвод. Костерок, который он развел, чтобы подогреть воду и промыть ссадину на ноге, а потом запечь жуков, прогорел, оставив лишь кучку тлеющих угольков. При других обстоятельствах это был бы замечательный вечер. Где-то вдалеке подавал голос какой-то зверь, а может, птица или насекомое, вполне возможно, еще ни разу не попадавшееся на глаза человеку. Звук был высокий, певучий, и спустя несколько секунд на него откликнулось еще два таких же. Еще один образ всплыл в его памяти. Елена у себя дома. Точнее, одна из первых их ссор из-за его привычки спать не в фургоне, а на природе. Почему-то она не сомневалась в том, что его утащат и убьют ночные звери. Одного ее знакомого сожрали красножилетки, и она утверждала, что ее до сих пор мучают кошмары. Он к тому времени спал с ней уже месяц и не замечал никаких признаков этих кошмаров, но когда сказал ей об этом, она только распалилась еще сильнее.
Ссора закончилась тем, что она швырнула в него кухонный нож, а он закатил ей оплеуху. Потом они славно потрахались.
Высоко в небе прочертил светлую полосу по темно-синему бархату метеор. Сверху вниз на него смотрел Больной Гринго, а над самым горизонтом начал проявляться Каменный Великан.
Он знал, что у нее крыша не на месте. Елена принадлежала к той категории женщин, которые рано или поздно убивают себя, или любовника, или своих детей, и он любил ее не больше, чем она — его. Он это понимал вполне отчетливо, и это нисколько его не тревожило. Люди, решил он, сходятся не по любви или ненависти. Люди сходятся потому, что они подходят друг другу. Она — безбашенная сучка. Он — пьянчуга и убийца. Они друг друга стоили.
Вот разве что здесь он не пил. В поле он оставался трезвым как монах. Здесь он становился лучше. Глаза его начали слипаться, а мысли — путаться, когда инопланетянин дернулся, натянув сахаил. Рамон сел.
— Что там? — прошептал он.
— Что-то за нами следит, — произнес Маннек.
У Рамона по хребту пробежал холодок. В этих лесах водилось достаточно настоящих чудищ, вся информация о которых на Сан-Паулу ограничивалась неясными, а оттого более пугающими мифами о дуриках, людях-мотыльках и совсем уже неописуемых тварях. И, конечно, о призраках. Впрочем, призраки — это уже отдельная история; их здесь хватало в избытке, от призрака Пита-Урода, геолога, бродившего в поисках потерянной при взрыве головы, и до Черной Марии, являвшейся людям перед смертью. В Собачке, например, искренне верили в то, что именно на Сан-Паулу обретаются те, кто умер на Земле. Поэтому ночь здесь кишмя кишела призраками, слетавшимися как мотыльки на огонь — хотя сам-то он, разумеется, в такую ерунду не верил. Кто бы ни таился там, в темноте, этот кто-то скорее всего имел физическую природу.
При этой мысли страх Елены перед чупакабрами и красножилетками мгновенно передался Рамону. Он встал и перебрался поближе к инопланетянину. Закрыл глаза, отсчитал двадцать вдохов и выдохов и снова открыл. Теперь зрение его гораздо лучше адаптировалось к темноте, и он внимательно прошелся взглядом по опушке. Было слишком темно, чтобы отчетливо разглядеть что-нибудь, но краем глаза он уловил за деревьями какое-то движение.
— Вон, — прошептал он. — Чуть правее того дерева со светлой корой. В кустах.
Маннек сделал рукой какое-то замысловатое движение. Из кисти его вырвался луч света, и куст разом превратился в огненный шар. Рамон отпрянул назад.
— Пошли, — скомандовал Маннек и двинулся в том направлении. Рамон держался в паре шагов позади, разрываясь между любопытством, страхом перед тем, кто прятался в темноте, и просто потрясением. Он-то считал, что этот тип после гибели юйнеа остался безоружен… Такая ошибка могла бы стоить ему жизни, веди он себя чуть менее осторожно.
Наполовину обугленный, выгнувшийся в смертной судороге труп у корней дерева принадлежал jabali rojo, [16] этакому подобию кабана, где-то на полпути своей эволюции возжелавшего сделаться лисой. Изогнутые клыки по краям разинутой пасти подходили больше для того, чтобы производить впечатление на легковерных самок, нежели для нападения на людей или инопланетян.
— Ерунда, — сказал Рамон. — Он не представлял для нас никакой опасности.
— Это мог быть человек, — возразил Маннек. Что прозвучало в его голосе? Сожаление? Облегчение? Страх? Как знать…
Вернувшись в лагерь, Рамон улегся снова, но сон не шел к нему. В уме вертелись различные варианты развития событий — в свете того, что стало известно только теперь. Маннек все еще вооружен и опасен. У другого Рамона не осталось ни пистолета, ни зарядов. Он попытался представить себе, чем мог бы помочь другому себе — в противном случае шансы обрести свободу равнялись для него практически нулю.
А что потом?
Он поймал себя на том, что смотрит на Маннека, причудливый силуэт которого темнел на фоне холодных звезд каким-то невообразимым языческим идолом. Глаза наконец-то начали слипаться снова, и в этом полусонном состоянии до него вдруг дошло, что пришелец все время с начала их путешествия учился: узнал, как люди питаются, как испражняются, как спят. Рамон же не узнал о нем ровным счетом ничего. Со всеми своими хитростями, стратегиями и подковырками он знал об инопланетянине ненамного больше, чем в тот момент, когда очнулся в темноте.
Ему нужно учиться. Если он создан так, как сказало это чудище, значит, в некотором роде Рамон сам отчасти инопланетянин — продукт технологии пришельцев. Он новый человек. Значит, и учиться может по-новому. Ему необходимо понять пришельцев, понять, во что они верят, как мыслят. Грех не воспользоваться такой возможностью.
Сон обволакивал его, унося прочь сознание, но мысль о необходимости изучить пришельцев накрепко, занозой засела у него в голове. Сны касались его сознания, накатывая на него как волны на берег, и в конце концов Рамон перестал им сопротивляться. Странные они были, эти сны — Рамону Эспехо никогда прежде ничего такого не снилось. Впрочем, если подумать, он был не Рамон Эспехо.
Ему снилось, что он в реке. Он не испытывал потребности в дыхании, и перемещаться в воде оказалось не сложнее, чем думать. Лишенный веса, он скользил в потоке, как рыба, как сама вода. Сознание ощущало реку словно собственное тело. Он чувствовал сглаженные течением камни на дне, а ниже по руслу сдвиг, место, где берега закручивали поток то так, то этак. А еще дальше, за всем этим — море.