Муна протянула ему стакан с красноватым мутным немецким коктейлем, который должен был все уладить. Вкусным коктейлем, в самом деле вкусным, что правда, то правда: крепким, сладким, вливающим силы и уверенность… Сибилле бы очень понравился этот коктейль!
– Замечательно вкусно, – одобрил он.
– Правда? Я попрошу принести еще по одному, и вам и мне. Нам будет легче говорить о пьесе. Вчера при Бертомьё я ни о чем не могла говорить. Вы ведь знаете, хотя, вполне возможно, и забыли, что театр наполовину принадлежит ему, а это так осложняет дело…
Муна не казалась уже ни старомодной, ни чудаковатой – благодаря коктейлю или благодаря ей самой? – говорила живо, рассуждала здраво, и тон у нее был вовсе не раздраженный, а снисходительный и ироничный. Нет, не ее безликость привлекла к ней немецкого магната, который оставил ей потом все свои богатства. И, как видно, не из-за ее ничтожности Бертомьё занимается театральной рутиной, пожертвовав директорскими полномочиями: судя по всему, Муна Фогель достаточно умна, чтобы не выставлять напоказ ту власть, которой пользуется; а бедняга Бертомьё по-прежнему полагает, что хозяйничает в театре он!
Квартира была на шестом этаже, закатное солнце светило в окна, небо стало багровым, времени, похоже, было уже немало… У коктейля «Бисмарк» был только один недостаток – он пробуждал жажду. Но из-за этой жажды Франсуа и не возражал против появления очередной порции коктейля. Он терял время, свое, их общее с Муной, но терял не без удовольствия. Давно уже спиртное не оказывало на него такого приятного действия, он стал вдруг очень легким, беззаботным, все знал, все предвидел, – он будто снова стал школьником и впервые пил.
Муна зажгла небольшую настольную лампу, смеялась, помолодела. И была очень и очень привлекательна, эта Муна Фогель… Да, очень соблазнительна на свой лад, – кокетливая и всегда будто немного смущенная. Для женщин ее поколения главным в жизни были мужчины, мужчинам они себя и посвящали, теперь таких женщин больше нет… Ностальгическая печаль защемила сердце Франсуа, но тут же он представил себе, насколько смешон со своей печалью. Бонвиван с ностальгическим дребезжанием – с таким Франсуа он еще не был знаком и нашел нового персонажа весьма комичным.
– Пьеса прекрасная, – между тем говорила Муна, – но чересчур грустная. Ваш Антон – идеалист. Его герой притворяется, что ни о чем не догадывается, он готов все терпеть, и это действует на нервы. Такое мучительство свойственно славянам, но нас оно удручает. Представьте себе на секунду другой вариант, но только не обижайтесь. Представьте, что главный герой и в самом деле ни о чем не догадывается, не понимает, что выделывает его жена, и вот этот слепец разыгрывает то великодушие, то скромность… Разве не забавно? Представьте себе…
– Одним словом, вам нравится Фейдо, [1] а не Чехов, – довольно резко подвел итог Франсуа, хотя резкости не хотел.
Сама по себе идея Муны ему понравилась, отличная театральная идея – умная, ловкая, выигрышная – эти три эпитета Франсуа вообще-то недолюбливал. Но для не им написанной пьесы, текст которой он, однако, знал лучше, чем кто-либо, эта идея напрашивалась сама собой. Именно потому, что ставила все с ног на голову. «Герой сразу становится человеком заурядным, а стало быть, правдоподобным», – сказал он себе с горечью, которая показалась ему столь же комичной, как и недавняя ностальгия по женщинам былых времен. Похоже, что и тогда, и теперь в нем горевал коктейль, – коктейль выжимал необыкновенно сильные эмоции, и за них человеку тут же становилось стыдно, как сейчас ему стыдно из-за крайне странного тянущего желания добраться наконец до источника запаха – знакомого, но исчезнувшего вот уже много лет тому назад, – запаха рисовой пудры, который плавал между его креслом и канапе, на котором раскинулась Муна Фогель. И канапе, и кресло были одинаково низкими, но, чтобы добраться до этой рисовой пудры, ему пришлось бы встать, сделать два шага и наклониться низко-низко, и желание сделать эти два шага в нем все росло и росло…
– Помните сцену, когда жена назначает ему встречу у Кати, и он целый вечер ждет ее. В конце концов она приходит. Представьте себе, что он ничего не знает. До чего смешная получается ситуация, правда?
– Нет, – ответил он, хоть и рассмеялся вместе с Муной, – нет, – повторил он еще раз, стараясь сохранить серьезность, – нет, не нужно таких переделок.
– А почему? Кто нам может их запретить?
Франсуа встал. Всё им их запрещало. Всё. Он не хотел этой женщины, но ему хотелось втягивать в себя будоражащий запах, словно щенку, словно взрослой собаке, словно взрослому мужчине, смутно бормотал он про себя. С удивлением он отметил, какие плотные у Муны ноги. Едва он прикоснулся к Муне, едва положил ей на шею ладонь, она тихонько застонала, словно он уже брал ее, словно она этого давным-давно ждала, словно в его поведении не было ничего неожиданного и предосудительного… Немного позже она шепнула ему: да, она видела его, а потом Сибиллу, их вдвоем, в позабытом всеми туманном театральном зеркале, в том самом коридоре-лабиринте…
Часом позже, уже на бульваре Пор-Руаяль Франсуа злобно сравнил себя с подлецом Вальмоном из «Опасных связей», мерзопакостным негодяем и кретином. Извиняло его в собственных глазах только то, что приливы его любовной страсти были исключительно нелепы и неуместны. Стоило погаснуть свету в коридоре, как он набросился на свою, можно сказать, законную любовницу; возбудившись запахом рисовой пудры, который уж никак не был для него любимым запахом, он обрушился на лежащую на канапе немолодую женщину, хотя поначалу единственной его целью было отстоять работу и талант любовницы. В общем, он извинял себя тем, что ни извращенности, ни цинизма не было в его приступах чувственности, не таких уже теперь частых. У Франсуа, впрочем, как у большинства мужчин его возраста и темперамента, с годами накопилась некоторая усталость; и эта усталость вместе с боязнью подцепить какую-нибудь болезнь привела его к относительной верности. Той самой, с которой громко поздравляли себя те из его друзей, кому меньше везло в любви. На деле для большинства мужчин за пятьдесят, которых женщины волновали куда меньше, чем им хотелось бы, СПИД стал хорошим алиби, а верность – любимой добродетелью, о тяготах соблюдения которой они без конца толковали, словно их покой ежедневно подвергался тяжелейшим испытаниям.
Франсуа всегда благодарил небо за то, что родился в довоенное время. За то, что пережил сексуальный голод, длительный, безнадежный, потому что его поколению трудно было его утолить. Но, когда все запреты испарились, с каким неистовым наслаждением он стал утолять его, и никак, никак не мог насытиться… Предел его чувственным наслаждениям положила не столько усталость, сколько боязнь, что расплачиваться за его похождения придется Сибилле. Ему повезло: чувствуя себя на любовном поприще удачливым охотником, он связал свою жизнь с женщиной, которую уважал, желал и которая была ему верна. В которую он влюбился и продолжал любить.
Особенно он ценил в Сибилле надежность, она была из женщин надежных по самой своей природе и стала еще надежнее в силу своей любви к нему. Встретились они тоже очень вовремя: не такими уж молодыми, но совсем еще нестарыми. Именно поэтому его уверенность в Сибилле не вызывала у него скуки, а продолжительность их любви не казалась угрожающей – как могла бы казаться несколькими годами раньше. Было время, когда Франсуа очень нравился женщинам, он даже разыгрывал из себя настоящего донжуана, года два или три, и теперь эти годы казались ему самыми дурацкими и пошлыми в его жизни. Может, потому он так уничижительно охарактеризовал Вальмона, с которым издевательски сравнивал себя из-за глупейшей истории с Муной. Нелепейшее приключение вновь вернуло его, казалось, в те неблагодарные времена донжуанства, которым, что бы ни говорилось в семьях обывателей, не было ни конца, ни границ, ни возрастных пределов.