Все пришло к нему благодаря успеху. Он встретил Ольгу в Каннах, поскольку она находилась там в качестве актрисы, поскольку на нее был спрос, и она последовала за ним, так как была честолюбива. При всем при том сердце ее защищала прочная броня, по крайней мере, оно было защищено от каких бы то ни было чувств по отношению к Симону, что, однако же, вовсе не делало ее жестокой. Он же избрал Ольгу, поскольку она отвечала его эстетическим критериям и поскольку в физическом плане она была на три ступени выше всех своих предшественниц. И, в конце концов, Ольга была случайностью, той самой случайностью, которая превратилась в необходимость, в одну из тех неумолимых необходимостей, которые порождает страсть. К несчастью для Симона, именно боль, ревность и обман знаменовали начало его первой любви, как он ее себе представлял, забыв, что, начиная с двадцатилетнего возраста, он успел сделать брачные предложения доброй полдюжине нежных или самоутверждающихся особей женского пола. Все эти женщины, напоминал себе Симон, были тронуты этими предложениями и сохранили какие-то нежные чувства по отношению к Симону. Зато Ольга рассмеялась ему в лицо и, как ему стало известно, рассказала про эту его безумную выходку всему кинематографическому Парижу. Сам собой напрашивался логичный и здравый вывод: Ольга его не любила. «Неважно, не сейчас», – восклицала обезумевшая часть отлаженного духовного механизма Симона. Часть, которая отказывалась замечать беду и которая вопреки всем ошибкам, всем слабостям и материальным катастрофам его авантюрной жизни забивала ему уши дурацкой фразочкой: «Все устроится». И, действительно, со временем все устраивалось, только не так, как ему бы хотелось. «Жизнь сама решает все за нас», – повторял про себя Симон, закрыв глаза и не понимая, что именно он сам, в силу своих амбиций, смелости, энтузиазма, все для себя и устроил. Зато, во всяком случае, на этот раз не требовались ни смелость, ни энтузиазм, ни упрямство Симона. Таковые требовались от Ольги.
Как раз ее-то в постели уже не было, когда Симон бросил взгляд в сторону ее подушки. Она, должно быть, на этот раз встала до него и, не дожидаясь, пока он проснется, отправилась завтракать в кают-компанию. Да, это, действительно, было любезностью с ее стороны, ведь ему, как и многим другим, было известно, сколь трудно было Ольге встать, не получив завтрака в постель. Да, смелости ей не занимать… ничего не скажешь. Значит, в глубине души есть у нее добрые чувства, если она решила не тревожить его, Симона, покой. И ему стало при этой мысли уютнее, теплее на душе, особенно после предшествовавших ей мрачных раздумий. Ибо полотняные брюки, вышитая майка, крохотные трусики и тяжелый ацтекский пояс, в беспорядке брошенные на клубное кресло, стоящее в каюте, заставили его вообразить, как руки Эрика завладевают всей этой одеждой, как руки Эрика отбрасывают ее куда-то в сторону прежде, чем завладеть обнаженным телом Ольги. При этой мысли Симон закрыл глаза и полез под простыни точно так же, как Кларисса в соседней каюте. В конце концов, его разбудил звон упавшего где-то по соседству стакана для полоскания зубов, за которым последовало уверенное: «Мать!» Увы! Вслед за ним прозвучало столь же громкое: «Перемать!», которое он уже не раз слышал и в котором ударный слог произносился нараспев.
– Симон, – послышался голос Ольги, – ты спишь?
Он опять закрыл глаза, но она повторяла «Симон, Симон…» все более и более громким голосом, а затем прошла в спальню и склонилась над его постелью.
– Симон, – проговорила она, – проснись… Проснитесь же… – поправилась она (ибо считала в высшей степени изысканным, когда любовники обращаются друг к другу на «вы», пример подобной изысканности она углядела в фильме категории Б, где повествовалось о любви леди Гамильтон к адмиралу Нельсону, и Симон, чтобы угодить Ольге, стал следовать этому образчику). – Симон, мне надо с вами поговорить, – произнесла она еще громче и слегка потрясла его своей нежной ручкой (по-видимому, слишком нежной, чтобы дотронуться до лба или плеч Симона, слишком нежной, чтобы коснуться чего бы то ни было, кроме пижамы).
Его впечатления, опасения, тревожные предчувствия скользнули, как рыбки по поверхности воды, задержавшись в сознании Симона, и были унесены могучим потоком его оптимизма.
– Ч-чаю… – проговорил он жалобным голосом. – Чаю… чаю… П-пить хочу… У меня мигрень… Ну какая мигрень… О господи…
И он опустил голову на подушку с несколько преувеличенными стонами, скрывавшими его страх: а вдруг и впрямь Ольга собралась каяться, полностью во всем признаваться… Она, наверное, упивалась этой ситуацией. Быть может, она заранее, ночью, написала свое признание… Уже раза два-три Симон находил в тетрадке конспекты их разговоров, заранее продуманных и запланированных Ольгой, что его, однако, нимало не тревожило; конспекты, в которых он обнаруживал различные лапидарные или пространные формулировки и заявления, услышанные им до того из уст Ольги. Как же ему удастся избежать объяснения с ней последние семь дней круиза, те самые семь дней, когда новизна проступка делает признание еще возможным? Проступка, который чуть позднее лишится всей своей гнусности и превратится в сугубую банальность, ну, быть может, чуть-чуть постыдную, признаться в которой, да еще и поэтически о ней рассказать, будет весьма нелегко. Тем временем она заказала чай по телефону светским, слащавым, новым для нее тоном, который она отрабатывала на судовой обслуге, уже во второй раз отметил Симон. Ее любезность была явно преувеличенной. Но, по мнению Симона, излишняя любезность была все же лучше, чем ее полное отсутствие, а до сих пор в отношениях с обслуживающим персоналом Ольга держалась безразлично-высокомерно, позволяя себе попросту не замечать официантов и метрдотелей.
– Я вижу, что вы стали гораздо дружелюбнее относиться к прислуге, – проговорил он, когда она положила трубку, – или мне это примерещилось?
– Я никогда не допускала нелюбезности с наемными работниками, – ответила она. – Тем не менее считаю нужным сообщить вам, что определенного рода повелительность признается и высоко ценится хорошей домашней прислугой.
– Ну-ну, что до меня, то я нахожу довольно странными такого рода высказывания в устах женщины левой ориентации, – отрешенно произнес Симон. – Я нахожу странным разговор свысока с домашней прислугой, как вы выражаетесь.
Он почувствовал себя героем, героизм которого приближался к опасной черте, зато позволял, провоцируя очередную ссору, избежать нежелательных признаний. Ольга глядела на него ледяным взором. Затем она улыбнулась легкой задушевной улыбкой, слегка приподнявшей ее верхнюю губу, как это бывало всякий раз, когда ее кто-нибудь раздражал и она собиралась сказать гадость.
– Вы этого не понимаете, поскольку вы не росли в окружении слуг, – проговорила Ольга подчеркнуто спокойно, что свидетельствовало о бушевавшей в ней ярости. – Как ни странно, непринужденность в отношениях с домашней прислугой неприемлема. Слишком поздно, Симон…
Тут она еще раз улыбнулась ему и продолжила:
– В конце концов, позвольте вам объяснить кое-что. Я отношусь по-снобистски не к человеку, не к разумному существу, но к его специфической роли метрдотеля, к его костюму, к его угодливости; к тому, от чего мне становится за него стыдно, при том, что он человек нижестоящий и человек, без сомнения, меня обслуживающий. Свой сарказм я адресую именно ливрее, понятно? А вовсе не разумному существу.