Потом, когда он неторопливо курил, лежа на спине и уставившись глазами в прозрачный иллюминатор, прямо в темноту, задремавшая Ольга шевельнулась и положила руку ему на бедро, постанывая от удовлетворенности, которую он принял за стон счастья; он склонился над лицом этого послушного ребенка, любви которого он желал больше всего на свете. Затем он попытался уснуть, у него ничего не вышло, тогда он снова зажег свет, взял книгу, закрыл, погасил свет. Ничего не получалось. Через два часа ему пришлось это признать.
Симон Бежар, лежа на кушетке с подогнутыми коленями и склоненной головой в так называемой позе зародыша, Симон Бежар, в последние годы самый известный кинорежиссер во Франции, а может быть, в Европе, позволил себе погрузиться в любовную печаль. Вместо того, чтобы извлекать пользу из собственной славы, он загнал себя на девять дней в дорожную постель, обошедшуюся в целое состояние, уплаченное фирме «Поттэн»; в постель, которая была чужой и чужой останется, постель, возможно, более роскошную, чем те, где ему доводилось спать прежде, но не менее одинокую; в постель, похожую на все те, в которых он побывал на протяжении тридцати лет, когда, поднимаясь утром, он знал, что больше сюда не вернется. И Симон Бежар, никогда не имевший собственной постели, Симон Бежар, кому служила домом «Плаза» на авеню Монтень, внезапно ощутил, как сильно его привлекает все то, чего избегал и что он презирал всю свою жизнь: Симону захотелось иметь свою постель, свой кров, чтобы там жить и там же умереть, но при условии, что эту постель и эту жизнь разделит с ним Ольга Ламуру. Он был доволен тем, чего достиг, и после тридцати лет одиночества и безденежья мог позволить себе пожить в праздности, в роскоши, в прочном союзе с женщиной. Этих трех месяцев оказалось достаточно, чтобы он влюбился в старлетку и теперь страдал на своей постели из-за ее неверности, вместо того чтобы выставить ее вон и через три дня забыть о ней, как поступил бы он в Париже. Параллельно с этими своими раздумьями он различал ласкающий, ускользающий звук, шум судна, рассекающего тихие, темные воды, приятное звучание свободного водного пространства, соленой воды, морской воды, столь резко отличающееся от звучания речных вод, мечтательно отметил он, и внезапно мысли его от Ольги вернулись в годы детства, в равнинный край таких зеленых и таких желтых красок, где сверкали, отражая, как в зеркале, небо, прозрачные реки; в то время как ребенок, уставившись на красный поплавок на конце лески, ребенок горячий и неуклюжий, то есть он сам, потел на солнце. Но зачем эти воспоминания роятся у него в голове, да еще при столь неподходящих обстоятельствах?.. Он никогда не вспоминал о своем детстве, он о нем давным-давно позабыл, по крайней мере, он так полагал. Его детство вместе со слишком сентиментальными или слишком пошлыми сценариями было отправлено на архивную полку, откуда ни одно, ни другое не должно было вновь появиться на свет.
Симон поднялся в темноте, направился в ванную и, трагически жестикулируя, глоток за глотком выпил подряд два стакана воды, затем зажег свет и искоса взглянул в зеркало. Его взору представилось мрачное некрасивое лицо, с мягкими чертами, с глазами цвета незабудки, с кожей мертвенного оттенка, который не мог скрыть даже загар, с губами, лет двадцать назад казавшимися чувственными. Лет двадцать назад, когда его больше всего интересовало кино, а затем футбол! Это лицо, которому он позволил появиться лишь в одном из своих фильмов, да и то как лицу третьестепенного персонажа (между прочим, мужчины, обманутого женой, презираемого начальником, бестактного человека и мужлана). Какое безумие, какая глупость одолели его, когда он вообразил, что Ольга может полюбить это лицо? Как она вообще терпела, что он прижимал свое лицо к ее лицу? Как она могла запускать свои пальцы в его уже начавшие редеть волосы? Как она терпела, что на ее хрупкое, изящное, мускулистое молодое тело наваливалось его, Симона, тело, пропитанное спиртным и набитое сандвичами, проглоченными в спешке, тело, мускулы которого стали дряблыми, так и не сформировавшись, а живот отяжелел из-за сидения за рулем. (И тот факт, что его старую «Симку» заменил «Мерседес», ничего по сути дела не меняет.) Ах! Он далеко не так красив, как другие мужчины на судне: очаровательный Жюльен, и великолепный Андреа, и красавец Эрик… Это дерьмо, этот мерзавец, этот красавец Эрик.
Симон достал упаковку снотворного и принял одну таблетку. Проглотив ее, он высыпал на ладонь все остальные, казалось, размышляя, не оглушить ли себя, приняв их разом. Но он прекрасно знал, что на подобное решение неспособен. И он этого вовсе не стыдился – совсем наоборот.
В Картахену прибывали вечером, но на рассвете пошел дождь. «Нарцисс» выплыл из ночи под серо-стальное небо, низко нависавшее над морем того же тона, воды которого казались липкими, тяжелыми. Казалось, будто весь мир увяз в этом сером цвете и «Нарцисс» никогда оттуда не выберется. Сегодня пассажиры, пожалуй, не станут веселиться, думал Чарли, ранним утром прохаживаясь по коридорам класса люкс и поправляя галстук. Чарли был облачен в блейзер красновато-коричневого цвета с золотистым отливом (безусловно, потрясающим, но строгим, особенно если сравнить с костюмом из бежевого китайского шелка, который был на нем накануне). Внезапно он с изумлением услышал раскатистый, громкий смех Дориаччи, хрипловатый после бессонной ночи, смех могучий, безусловно, способный разбудить всех тех пассажиров на этой палубе, которые не имели огромной каюты в качестве естественной защиты, подобно Гансу-Гельмуту Кройце. Как этот несчастный способен спать, задал себе вопрос Чарли, замедляя шаг. Да и спит ли он вообще?.. Быть может, он проводит бессонные, изнурительные ночи, и лишь страх мешает ему жаловаться. После инцидента, произошедшего в первый день круиза, Ганс-Гельмут, маэстро, был с Дориаччи весьма мил. Что касается Фушии, то ветеринар, с которым консультировались в Порто-Веккио, должно быть, правильно понял свою задачу, ибо благодаря его таблеткам собака беспробудно проспала два дня. Второй взрыв смеха заставил Чарли остановиться и украдкой оглянуться: Элледок находился на своем командном посту уже целый час, наблюдая за тем, чтобы корабль не отклонился от курса, и избегая несуществующих препятствий; это давало Чарли время и возможности… И Чарли вернулся назад, наклонился и приложил ухо к двери апартаментов Дориаччи, испытывая стыд и дрожа от удовольствия в одно и то же время.
– И что? И что?.. Мельничиха, в конце концов, не захотела платить за гостиницу?.. Невероятно!.. – восклицала Дориаччи.
За этим последовал звук, заставивший подскочить Чарли, который не сразу сообразил, что это не удар по щеке бедняги Андреа, а шлепок по ляжке Дивы.
– Ну, это было не совсем так, – прозвучал голос Андреа. («Какой молодой голос, до чего же молодой! Какая жалость…» – подумал Чарли с гордостью и отчаянием.) – Она заявляла, что ей официально предоставили апартаменты, в то время как она заказывала однокомнатный номер, и т. д. Хозяин подтвердил. Меня она взяла в свидетели… Собрались все, вся гостиница: постояльцы, персонал… Я был красный как рак…
– Боже мой! Но где же ты выуживаешь подобных женщин? – в восторге воскликнула Дориаччи.
С годами у нее развилась привычка, лежа в постели с молодыми любовниками, расспрашивать их о своих соперницах. Это были одни и те же женщины шестидесяти лет и старше, которые делили между собой рынок молодых людей в Париже, Риме, Нью-Йорке и других местах. Этот рынок неуклонно сокращался из-за конкуренции педерастов, менее требовательных и в целом более щедрых, чем виконтессы и всякие там леди, вышедшие на охоту. Это были графиня Пиньоли, миссис Галливер и мадам де Бра, от которых к Дориаччи переходили молодые люди, или же, наоборот, от нее к ним. И вот этот молодой человек, такой воспитанный и, без сомнения, самый красивый из всех тех, с кем она встречалась в течение долгого времени, молодой человек, способный произвести фурор на упомянутом рынке, стоит только его туда ввести, говорит о Невере как некоем супер-Вавилоне, о поезде «Коралл», следующем по маршруту Париж – Сент-Этьен, – как о частном реактивном самолете, а о мадам Фаригё и мадам Бонсон, супруге торговца мукой и вдове нотариуса соответственно – как о Барбаре Хаттон… И сейчас, когда он рассказывает о приключениях жиголо, то не только не скрывает истинного характера своей деятельности, но еще и вспоминает всякие анекдотические случаи, даже если он оказывается в них довольно смешным или глуповатым. Да, странный молодой человек этот Андреа из Невера… И Дориаччи признавалась себе, что если бы ей было на тридцать, а то и на двадцать лет меньше, она бы охотно держала его при себе дольше, чем обычно, то есть поболее трех месяцев. Собственно говоря, он настойчиво добивался именно этого, и то, что выглядело бы отвратительно у почти всех «мальчиков» подобного рода, у него казалось милой инфантильностью. Более того, у Андреа обнаруживались черты, неожиданные для профессионала, ибо хотя он отнюдь не скрывал, что живет за счет собственного тела, начиная с пяти лет, причем исключительно за счет собственного тела, его бросало в краску, стоило Дориаччи сунуть стюарду чаевые, и она мысленно задавала себе вопрос, а как же он вел бы себя на твердой земле, где количество чаевых увеличивается стократно.