– Откуда такие подробности, Пит?
– Тридцать лет назад, попав в лапы береговым копам в одной из таверн, я оказался «гостем» в трюме этого корабля, в кандалах. Потом их рулевой напился в стельку и свалился с трапа, свернув себе шею. Я заменил его и целый месяц стоял у штурвала галеры. Шмидт обещал мне свободу, но обманул, сучий потрох. Твой отец не смог выследить «Горгону» в море, так как ее капитан очень хитер, часто отходит далеко от берега и меняет маршрут. Но, переодевшись в купца, ваш отец успел выкупить меня на невольничьем рынке, чем спас мою жизнь. Я был вашему отцу верным другом и остался – вечным должником.
– Понятно. Мне ты ничего не должен, Пит. Нас скрепляет лишь дружба.
– Крепкая дружба, – добавил боцман. – Мы можем в два счета как потопить эту галеру, так и захватить, сэр, но что будем делать с сотнями невольников?
– Как много людей у них на борту?
– Команда – шестьдесят-семьдесят матросов. Надзирателей человек пятьдесят. Гребцов человек триста, не меньше, так как у них шестьдесят банок для гребцов, а на одно весло садится пять человек. Кто не выдерживает и умирает – за борт, а его место занимает раб из трюма. Рабов – до восьмисот. И те, и другие – невольники. Умирать за своего мучителя они не будут. Уверен, уберут весла на постицы [111] после первого залпа или при сближении. Разве что…
– «Разве что» – что?
– Ну-у… – Белый Пит пожал плечами. – Могут грести и до последнего, сэр. При абордаже, желаем мы того или нет, но им больше всех не поздоровится. И они это прекрасно понимают. А капитан может пообещать им какие-нибудь поблажки, а то и свободу, если вступят в бой против нас.
– И естественно их обманет, – резюмировал Джек.
– Надежда… она, как запах крови для акулы, сэр. Тяжело отказаться.
– Будут последними глупцами, если встанут на сторону капитана галеры – тут же утопим. Всех. Есть ли среди невольников пираты?
– Попадаются, но изредка. Нашего брата часто сразу вешают, потом отсекают голову и нанизывают ее на железный кол на обозрение городским зевакам. Если и есть, то это – каперы [112] , просрочившие патент и продолжавшие заниматься морским разбоем.
– Гребцы – сильные и выносливые ребята… – Джек задумался. – И нам скоро пригодится в деле их опыт. При последнем абордаже мы потеряли больше трети нашей команды, а турнир «Черная метка» – скоро.
– Всех на борт не сможем взять, – о чем-то подумав, заметил Белый Пит. – И с провизией у нас могут возникнуть проблемы. Тысяча чертей! Команда этому делу не особо обрадуется. Дело и бунт может начаться, если пират начнет голодать.
– Обрадуются, когда они помогут нам выиграть турнир. Место в трюме достаточно для сотни человек. Остальным, кто выживет после абордажа, оставим право выбора. Попрыгун возглавит первую абордажную команду.
Белый Пит кивнул, поняв капитана.
– Атакуем! – уверенно произнес Джек.
Белый Пит бросил взгляд на галеру, в глазах его вспыхнули мстительные искорки, он сложил пальцы в виде пистолета, направил их в сторону галеры и «выстрелил». А затем резко развернулся – на его губах скользнула кривая улыбка – и отдал команду «Свистать всех наверх».
Палуба превратилась в потревоженный муравейник.
* * *
Вслед за коком, его помощниками и надзирателями в трюм спустился Зильберштейн, в клетчатом льняном костюме без рукавов, в петлице которого торчала искусственная роза, в соломенной шляпе. Его лицо было красней помидора, а обычно холодные, прикрытые тяжелыми веками глаза, сверкали юношеским задором – очевидно, тот был в хорошем подпитии.
Немец не спеша раскурил толстую гаванскую сигару и с минуту, щуря глаза, внимательно разглядывал измученное зноем и голодом лицо Оскара.
«Расфуфырился, как портовый лавочник перед смазливой девкой, – подумал Оскар. – Хотя в таком пьяном виде он стократ гнусней морского черта. От этого ублюдка всегда стоит ждать очередной пакости».
– Извини, приятель, позабыл снять шляпу, – сказал насмешливо Зильберштейн, внешне не проявляя признаков враждебности.
Оскар отвернулся.
Немец обошел вокруг бочку, в которой сидел Оскар, и схватил его за подбородок:
– Не отворачивайся, обормот этакий, ведь заботливый папочка пришел тебя покормить.
Оскар промолчал.
Зильберштейн отпустил его подбородок, достал из кармана платок, высморкался, а затем сказал, указав рукой на невольников за решеткой:
– Смотри внимательно! Более отвратительного, грязного места и более отвратительных и грязных людей я в жизни не видел. Неужели тебе нравится их веселая компания?
– Веселья здесь мало… – процедил Оскар, сжав зубы. – Могу с тобой местами поменяться.
– Ха-ха-ха! – засмеялся немец, попыхивая сигарой. – Я вижу, ты уже привыкаешь к обстановке. Молодца!
– Пошел ты на хер! – огрызнулся Оскар. – Когда-нибудь ты сам окажешься в такой же бочке.
– Двух абсолютно одинаковых бочек не бывает, парень. – Зильберштейн, не уделяя внимания плохим словам в свой адрес, подошел к мешку, достал хлеб, отломал кусок, взял его деревянными щипцами и вернулся к Оскару.
Началась кормежка.
Оскар, как и многие узники трюмной тюрьмы, морщился и мысленно проклинал нерадивого пекаря, изготовившего этот мерзкий хлеб, который больше напоминал землю после долгой засухи. Хлеб состоял из смеси отрубей и тертого картофеля, сминался в приплюснутые лепешки после малейшего нажатия пальцев. Смесь была тягучая, как резина, а местами сыпучая, как песок. У тех невольников, кому попались корки, весь рот был забит щепками и угольками, а десны от порезов начинали кровоточить.
Зильберштейн, как только спустился в трюм, запретил давать воду и похлебку Оскару. Немец всегда сам кормил его, с рук, отчего его лицо сияло от удовольствия. Но сегодня он держал хлеб маленькими щипцами по причине того, что три дня назад Оскар до крови укусил его за палец. Потому Оскар откусывал хлеб кусочками, не сводил полных ненависти глаз с немца и терпеливо выжидал, когда хлеб размякнет от слюны, чтобы потом можно было его проглотить.
Зильберштейн время от времени поглядывал по сторонам, кивал на заключенных и улыбался, давая понять Оскару, что тот мог бы оказаться среди них, если б не его немецкая доброта. Перед решетками помощники кока раздавали хлеб и миски с похлебкой, ложек никто не выдавал. А сам кок быстро накладывал из бадьи грязной поварешкой еду для заключенных, не редко разливая часть ее на настил. Некоторые из каторжан тихо бранили его за эту умышленную небрежность, потому что миски и так были ничтожно малы, больше походили на чайные пиалы, и их содержимого – рыбного бульона и тухлого лука с гнилой морковкой – хватало на четыре-пять глотков. Рабов, недовольных действиями кока, надзиратели быстро усмиряли, делая разряд дубинки-электрошокера возле их хмурых лиц.