Развязав на ходу фартук, она повесила его на угол камина, затем открыла буфет, достала бутылку белого сухого мартини – свой излюбленный аперитив, налила стакан, потом, в задумчивости, – другой. Со стаканом в руке подошла к плите, не глядя, как бы с неохотой, помешала деревянной ложкой содержимое кастрюли. Подняла глаза вверх по стене до висевшего на гвозде зеркала из дешевого магазина «Призюник» и встретила в нем свой собственный взгляд. Она глядела на себя сосре-доточенно, холодно, чуть враждебно. Затем выпустила ложку, поднесла руку к лицу, к волосам, приподняла их, слегка распушила, но все это небрежно и без видимого интереса. Лицо в зеркале оставалось неподвижным и отрешенным воплощением скуки и безразличия. А потому в пристальных светлых глазах под гордо вздернутыми бровями отразилось неподдельное удивление, а не страдание, когда из них брызнули одна за другой быстрые, круглые, тяжелые слезы без того, чтобы на лице дрогнула хоть одна черта. Она смотрела, как они текут, и тут послышался рев мотоцикла.
Герэ появился с ящиком в руках, и собака с ним, он увидел, как обычно, спину Марии над плитой, поставил ящик на пол и окликнул собаку. Вход на кухню был ей воспрещен, и она, уже перенеся через порог три лапы, застыла на краю обители соблазнов, настороженно обратив уши к Марии.
– Стой тут, псина, – сказал Герэ.
Собака смотрела на Марию в ожидании, что та крикнет: «Вон!» – и махнет рукой, после чего мужчина возьмет ее за ошейник и выставит из рая. Но Мария молчала, не производила обычных звуков и даже не оборачивалась, и тогда, не в силах противиться искушению, псина подвинула вперед одну лапу, затем другую и на полусогнутых, почти ползком пересекла кухню и улеглась у ног Марии, прижав уши и на всякий случай виляя хвостом. Все также не оборачиваясь, Мария впервые, как с восхищением отметил Герэ, заговорила с собакой:
– Ну и ну! Еще месяц назад ты был на улице, неделю назад – в саду, третьего дня – в коридоре, а сегодня уже на кухне! Ты малый не промах!
Собака поскуливала и счастливо махала хвостом. Мария нагнулась, похлопала ее по морде. Потом присела, и псина лизнула ее в лицо.
– А ты, однако, потолстел, и шерсть хорошая, и вид довольный. Удачно выбрал себе хозяина…
– И я тоже… – робко вставил Герэ.
Мария не ответила.
Чуть погодя они сидели за столом под голой лампой, болтающейся на проводе, и Герэ говорил, тыкая пальцем в расстеленную перед ними карту Африки:
– Понимаешь, с десятком работоспособных мужиков я построю здесь такую деревообрабатывающую фабрику, о какой только можно мечтать. Сперва собью цены и дальше – оп!..
– А я открою огромный бордель, – весело подхватила Мария. – Спереди полным-полно белых девиц, а сзади – оранжерея и полным-полно экзотических цветов…
– По вечерам я буду приходить с мужиками любоваться на цветы и на женщин, – улыбнулся Герэ. – То есть сам я буду любоваться только одной…
Они застыли над картой и, казалось, впервые пришли к полному единодушию, а собака, уловив дух согласия, положила голову Марии на колени и тоже замерла. Выходившее в жалкий садик окно было закрыто. На улице пахло летом, несмотря на терриконы. Герэ сидел в одной рубашке; подглядев в окно, их можно было бы принять за счастливую буржуазную чету, мечтающую об отдыхе на Средиземном море.
Так, идиллически, пролетела целая неделя. В следующий выходной Герэ стоял в гостиной на улице Онгруа, снова элегантный, снова в смокинге, только рукава были по-прежнему чуть коротки. Он переминался с ноги на ногу и мучился с накрахмаленным воротничком, ожидая Марию, вопреки обыкновению застрявшую в ванной, точно какая-нибудь кокетка. Герэ посмотрел на себя в зеркало, затянул галстук-«бабочку» и нашел, что выглядит неплохо. Но понемногу настроение у него упало, и когда дверь ванной отворилась, он уже сдерживал зевок.
– Знаешь, – сказала Мария, входя в гостиную с левой туфлей в руке, – надоели мне эти вечеринки. Башмаки проклятые всю жизнь отравляют… Извини…
Она села, сняла вторую туфлю и в платье из черной тафты принялась, неожиданно развеселившись, яростно массировать ноги.
– Иди поразвлекайся, детка, – сказала она. – Иди один, я не хочу. У меня тут телевизор, «Маленькие иллюстрации». (В книжном шкафу под красное дерево кипами лежали довоенные журналы.) Возьми деньги и иди кути. Это тебе полезно.
– Вот здорово-то! – воскликнул Герэ и рывком сорвал бабочку вместе с верхней пуговицей рубашки. – А мне сегодня так не хотелось никуда идти…
– Разумеется, – отвечала Мария сардонически и высокопарно, – гулянка в субботу, что завод по понедельникам: когда все известно заранее, становится скучно. Нет, ты подумай! – возмутилась она. – Мы б сейчас пошли травить себе душу в кабаках только потому, что делали так в прошлую субботу, и в позапрошлую, и собираемся делать в следующую… Почему ты ничего не говорил, если тебе не хотелось идти?
– Я думал, тебе нравится, – ответил Герэ смущенно.
– И что с того? – возразила Мария. – Если тебе неохота, надо так и сказать. Я б сама пошла. Я ж тебе сказала, что мне надоело…
Она нервничала и злилась, оттого что столкнулась с чем-то совершенно ей незнакомым, мягким и опасным.
– Так то же ты, – сказал Герэ устало, – ты умней меня…
Она согласилась с бесцеремонной чистосердечностью и добавила: «К счастью…» – положив ноги на кресло напротив и с облегчением вздохнув оттого, что не пришлось докапываться до истины, до единственного правдоподобного объяснения: Герэ мог заставить себя выйти с ней, чтобы доставить ей удовольствие, – она же на такого рода усилия никогда не была способна.
Чуть позднее в гнездышке, смешивающем стиль модерн с мавританским, они, на сей раз в халатах, склонились над излюбленными бумагами; табачного цвета ковер устилали нарисованные Марией диковинные, ядовитые и на удивление живописные при всей незатейливости исполнения цветы; они соседствовали со сложными вычислениями Герэ относительно тропического леса и стоимости перевозок (он делал их на бумаге в клеточку при помощи трех карандашей – красного, желтого, синего – и линейки), безупречными вычислениями аккуратного счетовода, на которые любо было посмотреть и за которыми, судя по нахмуренным бровям Марии, куда труднее было уследить. Впервые они занимались чем-то сообща, дружески, на равных. Под конец Мария насмешила его, изобразив прямоугольный домик, какие рисуют школьницы, с проститутками в окнах, речкой и пальмами. Под лампой образца 1930 года на хромированном латунном штативе, установленной на столике а-ля Левитан, столь несхожие между собой и трудолюбивые возлюбленные до зари предавались нескончаемым мечтам о роскошной счастливой жизни.
Наступил первый день лета. «Все одно к одному», – подумал Герэ, проходя через сад, где неожиданно за одно утро распустились Мариины цветы; картина, которую он застал в комнате, подтвердила его ощущения: Мария лежала на его постели, а подле нее – собака.
– Пес добился-таки своего, – заметил Герэ, смеясь, и торжественно достал бутылку шампанского, купленного по дорогой цене в «Трех кораблях».