– Боже мой! – растерянно произнесла она. – Мы ведь ужинаем у Кудерков! Что же теперь делать?

Неподдельное отчаяние, прозвучавшее в ее голосе, успокоило Жиля, и он очень бодро сказал:

– Доеду до Лиможа и возьму такси, а увидимся мы завтра. Можешь пообедать со мной? Завтра нет заседания Красного Креста?

– Ох, Жиль… – сказала она. – Жиль, подумать только: я увижу тебя завтра… Какое счастье… Я ужасно соскучилась.

– Завтра в двенадцать ты заедешь за мной к сестре. Хорошо? Можешь ее предупредить?

Он вдруг почувствовал себя непривычно собранным, мужественным, решительным. Он выбирался из того неизбывного хаоса, который назывался Парижем. Он снова жил.

– Я сейчас же отправлюсь к ней, – ответила Натали. – А завтра в полдень заеду за тобой. У тебя все хорошо?

– Были некоторые осложнения, даже довольно серьезные, но я. . . я все уладил, – решительно заключил Жиль.

«Уладил… Нечего сказать, – внезапно подумал он. – Согласился занять чужое место и заставил страдать женщину». Но он не мог бороться с тем пьянящим, непобедимым, жестоким ликованием, которое сопутствует счастью.

– До завтра, – сказала она, – я люблю тебя. Он не успел сказать: «И я тебя тоже». Она уже повесила трубку.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЛИМОЖ.

Глава первая

На этот раз поезд шел бесконечно долго. Сразу за вокзалом потянулись парижские предместья, которым заходящее летнее солнце придавало даже некоторую поэтичность. Потом, перед самой Луарой, показались первые луга, покрытые зеленой лоснистой травой и обрамленные непомерно длинными тенями деревьев; по-том стала видна и серая лента Луары. Потом сделалось совсем темно и Жиль, отвернувшись от окна, принялся разглядывать безмятежные лица своих попутчиков. Ему было хорошо в этом поезде, который неотвратимо приближал его к дому сестры и к Натали, приближал его к любви и покою, и ему казалось, что такого сочетания никогда еще не бывало в его жизни.

Он вышел в Лиможе в начале двенадцатого. Было темно, и он буквально замер от изумления, когда Натали вдруг кинулась ему на шею. Он отшвырнул чемодан и крепко обнял ее, не произнося ни слова, оглушенный счастьем. Они долго стояли так на перроне, прижавшись друг к другу, слегка покачиваясь, как на палубе корабля, и не обращая внимания на пристальные взгляды, которые они чувствовали на себе. Наконец Жиль откинул голову и посмотрел на нее: он никогда раньше не замечал, что у нее такие огромные, широко расставленные глаза.

– Как тебе удалось вырваться?

– Я сбежала, – ответила она. – Не могла больше. Этот ужин был каким-то кошмаром. За супом я думала, что сейчас ты проезжаешь Орлеан, а когда подали рыбу, – что ты уже в Шатору, и мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Поцелуй меня, Жиль, и ты больше никуда не уедешь.

Он поцеловал Натали, вышел с нею на площадь, разыскал ее машину, бросил туда чемодан, бросился сам на сиденье и обнял ее.

– А ты еще больше похудел, – заметила она. – Меня-то ты хоть узнаешь?

– Я ведь только три дня здесь не был, – сказал он.

– После ужина там обычно играют в бридж. Я сказала, что неважно себя чувствую и хочу вернуться домой. Только-только успела к поезду – чуть не передавила весь Лимож.

Жиль поцеловал ее, чувствуя себя совершенно счастливым, без единой мысли в голове. Ему нечего было больше сказать, однако он помнил, что должен сообщить ей великую новость – что он любит ее. Что наконец он сам понял это. Правда, сейчас это открытие уже не казалось ему столь важным, столь ошеломляющим, как в Париже. И тем не менее в знак верности тому Жилю, который умилялся самому себе и в состоянии умиления провел целый день в Париже, Жиль сделал над собой усилие и произнес проникновенным голосом, который показался ему смешным:

– Знаешь… Знаешь, Натали, я люблю тебя.

Она засмеялась.

– Надеюсь, – сказала она, не выказывая ни малейшего удивления, – не хватало только, чтобы ты не любил меня.

Жиль тоже засмеялся. Натали права, он круглый дурак. Есть слишком очевидные вещи, которые не нуждаются в словесном выражении. В первый день она сказала, что любит его, и потом спокойно ждала, когда и он ее полюбит.

Бесспорно, Натали – сильная женщина, вернее, женщина, знающая, что ее слабости – такая сила, которой невозможно противостоять. Да, он испортил весь эффект своего признания и был очень доволен, что испортил.

– Почему ты ничего не рассказываешь? – спросила Натали.

– А мне нечего рассказывать, – ответил он. – Я в полном порядке. Всю дорогу любовался природой из окна вагона.

– Довольно скупое повествование…

– Поцелуй меня, – сказал он, – завтра я тебе все расскажу. Пойдем к реке. Ты будешь обедать со мной?

– Да, но мне пора возвращаться. Франсуа, наверное, уже дома. Не надо было мне приезжать, – тихо добавила она, – это ужасно – сейчас расставаться с тобой.

Они ехали по улицам Лиможа; Натали медленно вела машину, и в окно вливалась вечерняя прохлада. Жиль держал Натали за руку, он ни о чем не думал и лишь смутно ощущал, что это полное отсутствие мыслей и есть подлинное счастье. Потом он пересел в такси и в том же состоянии гипноза проехал еще тридцать километров, пока наконец не добрался до знакомого старого дома; там, разбудив Одилию и Флорана, он вдруг стряхнул с себя оцепенение и принялся рассказывать им о своей поездке, хотя супруги ничего не понимали спросонья, – рассказывал долго, путано и забавно обо всем, что он собирался сообщить Натали, думая о ней в вагоне.

Жиль лежал у самой воды, возле Натали; было жарко, оба щурились от закатных лучей солнца. Натали считала, что они с Жилем тут загорают, а он посмеивался над нею, утверждая, что по-настоящему загореть можно только на Средиземном море, а здесь они разве что чуть-чуть пожелтеют к самому концу лета. Но было так приятно лежать, расстегнув ворот рубашки и при-имаясь щекой к свежей траве. Все то, что он безумно любил раньше, – безжалостное солнце, раскаленные пляжи, обнаженные и зачастую слишком доступные тела – все это сейчас внушало ему отвращение. Теперь Жилю нужен был только вот этот мягкий пейзаж и эта сложная женщина. А она сердилась на него, он догадывался об этом. Рассказ о его пребывании в Париже вызвал у нее лишь два чувства: огромную жалость к Элоизе и неожиданный интерес к Гарнье. И полное равнодушие к переживаниям самого Жиля. Она не выказала ни капли, казалось бы, законной ревности по поводу ночи, проведенной с Элоизой, никак не оценила его негодования в отношении Фермона. Она нашла все это «огорчительным». И хотя Жиль своими признаниями действительно думал ее огорчить, он все же надеялся что она утешит его, не станет осуждать. Меж тем она осуждала его, осуждала за слабость.

– Ну послушай, – раздраженно и в то же время лениво говорил он (ведь они весь день провели у него в комнате), – послушай, Натали, что, по-твоему, я должен был сделать? Остаться с Элоизой? Уйти из газеты?