– Это было бы прекрасно, – сказала я.
– Вам это пойдет на пользу, и мне тоже, – добавил Юлиус. – Погода здесь гнусная, я просто еле жив.
Я плохо представляла себе Юлиуса еле живым или даже подавленным. Глядя на него, скорее можно было вспомнить бульдозер, впрочем, может быть, это просто несправедливо с моей стороны, а может, мне просто недостает воображения. То и другое часто взаимосвязано.
– Я приеду как только смогу, – повторил он. – Не беспокойтесь обо мне. Что вы собираетесь делать сегодня вечером?
Я понятия не имела и так ему и сказала. Он засмеялся и посоветовал мне лечь в постель и посмотреть какой-нибудь фильм, чтобы уснуть. Сказал, что в администрации гостиницы всегда в моем распоряжении некий мистер Мартин, передал привет от Дидье, которому, кажется, меня уже недостает, и добавил, что у него в спальне есть несколько хороших книг, потом ласково пожелал мне доброй ночи, в общем, успокоил.
Я заказала по телефону легкий ужин, нашла в спальне книгу Малапарте и, пользуясь приливом сил, разобрала чемодан. А в нескольких кварталах от гостиницы, в тишине больничной палаты лежал молодой обессиленный мужчина и, наверное, ждал, когда кончится эта ночь. На мгновение я представила себе нескончаемое ожидание в темноте, запрокинутый профиль, вернее, лицо, синеватое от щетины, утонувшее в подушках, а потом погрузилась в книгу и забыла обо всем, кроме странного и дикого мира «Капута». День выдался тяжелый.
На следующее утро, прежде чем идти в клинику, я отправилась на выставку Эдварда Хоппера, американского художника, которого особенно люблю. Целый час я промечтала перед его грустными полотнами, населенными одинокими героями. Особенно долго я простояла перед картиной под названием «Сторожа моря», где мужчина и женщина на фоне дома кубической формы, сидя рядом, глядели на море. Отчужденность между ними была очевидна. Мне показалось, будто я вижу безжалостную иллюстрацию к нашей с Аланом жизни.
Он побрился, цвет лица у него был нормальный, и во взгляде больше не было безумного блеска и мольбы. Выражение лица изменилось и было мне хорошо знакомо: в нем читались недоверие и злость. Он едва дал мне сесть.
– Итак, ты ушла из дома и живешь в номере Юлиуса А. Крама? Он приехал с тобой?
– Нет, – сказала я, – он предложил мне свой номер, а поскольку, ты знаешь, мы с твоей матерью не очень ладим…
Он перебил меня. Щеки его порозовели, глаза сверкали. В который раз я с грустью отметила, что ревность делает его еще красивее. Существует тип людей, куда более распространенный, чем принято думать, которые обретают равновесие и силу только на поле боя.
– А я-то, дурак, думал, – сказал он, – что ты приехала специально, чтобы увидеть меня, но он, ясное дело, не сумасшедший, чтобы оставить тебя одну больше, чем на два дня. Когда он приезжает?
Я вышла из себя. Его интуиция, верная и ложная одновременно, лишила меня возможности убедить его в моей правоте и была мне ненавистна. Опять я оказалась в тупике, как это было всегда на протяжении нашего брака: всегда под подозрением и всегда хоть в чем-то, да виновата. Я попыталась шутить, заговорила о Хоппере, о Нью-Йорке, о самолете, но он не слушал. Он вернулся к прежним упрекам, а я, со смешанным чувством злости и облегчения, сказала себе, что была права, что разрыв неизбежен, а вчерашнее свидание, так меня ранившее и растрогавшее, – не более чем случайность плюс моя жалость. А я слишком хорошо знала, что любовь не может держаться на жалости, она задыхается под ее гнетом и умирает.
– Но в конце концов, – сделала я последнюю попытку, – ты прекрасно знаешь, что между мной и Юлиусом нет близких отношений.
– Действительно, – согласился он, – при мне ты обычно заводила себе кого-нибудь покрасивее.
– Никого я себе не заводила, как ты выражаешься, при тебе. И всего-то было два случая, которые ты сам же и спровоцировал.
– Как бы то ни было, Юлиус А. Крам взял тебя под свое крылышко, золотое крылышко, и тебе это, видимо, нравится. И потом, – добавил он с неожиданной яростью, – какое мне дело, спишь ты с ним или нет! Ты беспрестанно видишься с ним, говоришь с ним, звонишь ему, улыбаешься ему, да, улыбаешься, говоришь с кем-то, кроме меня! Даже если он не тронул тебя кончиком пальца, это все равно.
– Ты хочешь, чтобы мы снова стали жить, как в последние недели перед твоим отъездом? Существование двух буйнопомешанных, запертых в квартире? Это твой идеал жизни?
Алан не сводил с меня глаз.
– Да, – сказал он. – Две недели ты принадлежала только мне, как на тех пустынных пляжах, куда я увозил тебя и где ты никого не знала. Но к концу этих двух недель ты уже заводила себе друзей среди рыбаков, отдыхающих или официантов из кафе, и надо было уезжать. Из Антильских, Барбадосских, Галапагосских островов не осталось ни одного, где бы мы не побывали, но есть другие, которых ты не знаешь и куда я увезу тебя силой, если понадобится!
Он стал кричать, покрылся испариной и в самом деле выглядел сумасшедшим. Ошарашенная, я поднялась со стула. Вошла медсестра, быстро, но спокойно, со шприцом в руке. Он отбивался, она позвонила, появился санитар и сделал мне знак выйти. В коридоре я прислонилась к стене – как пишут в романах, к горлу подкатила жуткая тошнота. Алан все выкрикивал названия островов, бразильских пляжей, индейских провинций, голос его становился все пронзительней, и я заткнула уши. Вдруг стало тихо, и из палаты вышла медсестра все с тем же невозмутимым спокойствием на лице.
– До чего он себя довел, – сказала она мне, и ее взгляд, как мне показалось, был полон упрека.
С меня было довольно, я больше не могла, я повернулась и, нетвердо ступая, прошла по коридорам, где воцарилась тишина. Что бы ни говорил Алан, я никогда его больше не увижу; это невозможно, невозможно, и это слово преследовало меня до самого номера в «Питере». Я толкнула дверь. Секретарша Юлиуса, распаковывавшая багаж, растерянно посмотрела на меня, потом из своей комнаты вышел Юлиус, и я в слезах припала к его плечу. Он был ниже меня ростом, и мне пришлось немного наклониться. Наши силуэты, должно быть, напоминали юное, зеленое, одинокое деревце, которое поддерживала сухая, но очень прочная подпорка.
Пляж в Нассау – белый и прекрасный, солнце жаркое, а вода – прозрачная и теплая. Я повторяла это как заклинание, лежа в гамаке и пытаясь думать о том, что вижу. Ничего не получалось. Никакого блаженства, даже физического, я не испытывала среди всех этих благ. Прошло уже три дня, и все это время какой-то коварный зверек копошился у меня в мозгу, спрашивая: «Что ты тут делаешь? Зачем? Ведь ты одна». А ведь именно в одиночестве я переживала порой всплески необыкновенного, почти осязаемого счастья, когда открываешь вдруг в ослепительном и мгновенном озарении, что жизнь – прекрасна, что она полностью и безоговорочно оправдана в эту именно секунду простым фактом твоего существования. Не раз в моей жизни я была счастлива вместе с кем-то, и так было чаще всего, как будто, чтобы открыть, поймать эту крошечную молекулу счастья, нужен чувствительный микроскоп из двух пар глаз. А сейчас мои глаза не обладали достаточной силой, чтобы в одиночестве создать этот ослепительный свет. Юлиус, плохо переносивший жару, вел деловые разговоры в роскошных гостиных отеля с кондиционированным воздухом, а когда мы встречались с ним и с мадемуазель Баро за едой, не упускал случая похвалить мой загар. Сам он был очень бледен и выглядел усталым. Он глотал множество лекарств – белых, желтых, красных таблеток, запас которых он пополнил в Нью-Йорке, и время от времени повелительным жестом требовал какую-нибудь из них у бедной мадемуазель Баро, которая бросала тогда на него встревоженный взгляд. Сама я испытывала священный ужас перед лекарствами, но избегала даже намеков на эту тему из-за какой-то старомодной стыдливости – и это в наше время, когда каждый с увлечением описывает малейшие неполадки в собственном организме. Однако такое злоупотребление лекарствами меня все-таки беспокоило, и я наконец обратилась с вопросом к мадемуазель Баро, которая скрепя сердце перечислила мне ошеломляющий список тонизирующих, снотворных и транквилизаторов. Я была удивлена. Юлиус, неуязвимый могущественный делец, нуждается в успокаивающих средствах? Мой защитник, оказывается, сам жаждал защиты? Мир перевернулся. Я, разумеется, знала, что девять десятых «хорошо питающегося» населения Земли прибегают к подобным вспомогательным средствам. То, что Юлиус, неся непосильное бремя бизнеса и одиночества, нуждается в них, тоже было логично. Тем не менее впервые мне открылась его слабость, и это испугало меня. Однако я была уже взрослой и знала, что под слоем бетона бывает песок, а под слоем песка – бетон и что трудности бытия испытывают все. Я задумалась, каким было детство, прошлая жизнь Юлиуса, какова суть его натуры. И вовремя: следовало бы уже поинтересоваться тем, кто проявил ко мне столько доброты.