У меня было впечатление, что он и впрямь наводит на меня порчу. Мне стало страшно, но потом я очнулась, снова увидела стены кафе, лица посетителей, голубой мазок холодного неба за окном. Я схватила пальто и опрометью бросилась вон. На мгновение я забыла, где живу, кто я и что нужно делать – только бы унести ноги как можно быстрее и как можно дальше от зловещего кафе. Я взяла такси, назвала площадь Звезды и, только когда мы пересекли Сену, пришла в себя, попросила развернуться, и мы возвратились на улицу Бургонь.
Добрых полчаса я отлеживалась на кровати, слушая только стук собственного сердца, разглядывая цветы на обоях и стараясь дышать ровно. Потом сняла телефонную трубку и позвонила Юлиусу. Он заехал за мной, и мы отправились обедать в тихий ресторанчик, где он рассказывал мне о своих делах. Меня это не особенно интересовало, но мне стало гораздо лучше. Впервые я позвала Юлиуса сама, но сделала это почти машинально.
Два месяца спустя я ужинала в фойе Оперы после выступления русской труппы и, удобно расположившись между Юлиусом А. Крамом и Дидье Дале, слушала болтовню оживленной группы парижских балетоманов. Когда подали десерт, к позорному столбу уже были пригвождены один писатель, два художника и четыре или пять частных жизней.
Дидье Дале, сидевший рядом со мной, слушал молча. Ему были противны эти судилища, и за это я его любила. Это был высокий, рано состарившийся молодой человек, очень обаятельный, но всю жизнь любивший очень красивых, очень жестоких и очень юных мужчин. Их никто никогда не видел, не потому, что он их где-то скрывал, а потому, что его тянуло – таков был его вкус – к настоящим хулиганам, к шпане, а уж они бы смертельно скучали на обедах, где его обязывали бывать профессия и среда. Если не брать во внимание эти его злополучные похождения, которые так много значили для него, его настоящее окружение было здесь, среди этих людей с черствым сердцем, которые его немного презирали, но не за тот образ жизни, который он вел, а за те страдания, которые этот образ жизни ему причинял. В Париже можно быть кем угодно, главное – преуспевать, – Бальзак показал это достаточно убедительно, и я вспомнила об этом, глядя на кроткий профиль моего друга Дидье. Он стал моим другом случайно, потому что сначала покровительственное отношение ко мне Юлиуса и мадам Дебу в глазах этого светского кружка было каким-то неопределенным, и меня сажали в конце стола, то есть рядом с Дидье. Нам нравились одни и те же книги, потом обнаружилось, что мы оба любим посмеяться от души, и это сделало нас вначале как бы сообщниками, а после нескольких встреч – друзьями.
Моя упорядоченная жизнь все больше нравилась мне. Журнал, несмотря на слабенький тираж, весело барахтался. Главный редактор, Дюкро, благоволил к моим статьям, и все мое время проходило в беготне по выставкам и мастерским художников, которые то приводили меня в восторг, то нервировали, но, как бы то ни было, я с удовольствием бросалась в поток шизофренической, мазохистской, но порой увлекательной болтовни этих фанатиков живописи. Материально для человека, не привыкшего считать деньги, я устроилась вполне пристойно. Надо сказать, мадам Дюпен, моя хозяйка, несмотря на крайне алчное выражение лица, вела себя как ангел. Ее прислуга занималась бельем, химчисткой, делала для меня кое-какие покупки – и все это за такую же смехотворно малую цену, как и за жилье. Такая квартира стоила раза в три дороже, чем платила я, и это не переставало меня удивлять, когда я смотрела на хищный рот и загребущие руки моей хозяйки. Проблема моего гардероба была решена или почти решена благодаря мадам Дебу: та была в хороших отношениях с директором магазина «Готовая одежда» – я бы назвала его «Готовы дать одежду взаймы»; в этот магазин я могла пойти в любое время и выбрать для вечера то, что мне нравится, не потратив ни единого су. Модельер уверял меня, что это делает ему рекламу, однако, отнюдь не будучи звездой первой величины, я плохо понимала какую. Допустим, объяснением могло служить то, что меня сопровождал Юлиус А. Крам – так нет, ни одна газета никогда не упоминала ни о нем, ни о его состоянии.
Через день я проводила вечера с Юлиусом А. Крамом и его оживленной компанией. В другие дни встречалась со своими друзьями или сидела дома одна, погрузившись в пространные эссе по живописи, потому что постепенно начала принимать себя всерьез, и мысль о том, что когда-нибудь я смогу помочь какому-нибудь художнику или даже сама открою в ком-нибудь из них большой талант, казалась мне вполне возможной. А пока я писала незначительные, обычно хвалебные статейки о незначительных, зато симпатичных художниках. Иногда со мной заговаривали о моих статьях, и тогда я испытывала некоторую гордость. Хотя нет, я преувеличиваю, просто мне было приятно, что я, которая всегда вела абсолютно бесполезную жизнь, могу помочь кому-то помимо любовных отношений. Однако у меня не было необходимости оправдываться в собственных глазах: годы беспечных скитаний по пляжам вместе с Аланом никогда не вызывали у меня чувства вины – пока я любила его. А вот когда любовь прошла и он это понял, моя жизнь превратилась в сплошное несчастье – несчастье, которого я стыдилась. Во всяком случае, наш брак кончился слишком жестоко и страшно, чтобы я могла представить себе счастливую жизнь с кем-то другим. Неопределенная деятельность в журнале придала моей жизни иную направленность, иную окраску. Иногда, в доверительных беседах, я говорила об этом с Юлиусом, и он меня одобрял. Он ничего не понимал в искусстве и не интересовался им, сознаваясь в том без гордости, но и без стыда, и я, после целого дня разглагольствований, встречаясь с ним, даже отдыхала. За эти два месяца Юлиус сумел внушить мне доверие. Он всегда был тут как тут, когда мне хотелось с ним поговорить, он везде бывал со мной, не давая ни малейшего повода подозревать близость между нами, и, наконец, в силу полного непонимания его натуры, я находила его чрезвычайно честным. Правда, временами я ловила на себе его взгляд, вопросительный, настойчивый, но тогда я просто отворачивалась. Жила я одна. Алан был еще слишком близок, хотя и вернулся в Америку. И если я три вечера подряд приводила к себе одного молодого критика, это была случайность, и только. Наверно, в те ночи мне было просто страшно: прожив годы с мужчиной, засыпая и просыпаясь рядом с ним, потом просыпаешься иногда в темной комнате с горьким удивлением, не слыша рядом с собой чужого дыхания.
Так вот, в тот вечер, уютно устроившись между покровителем-финансистом и новым незадачливым другом, я мирно глядела на шумящий вокруг праздник, как вдруг разразился скандал. Зачинщиком был пьяный молодой человек, очень красивый, недавно появившийся и изо всех сил демонстрирующий свою дерзость – благодаря вышеперечисленным качествам котировался он довольно высоко. Он стал задирать Дидье, который, расслабившись, как и я, не сразу понял, что обращаются к нему.
– Дидье Дале, – крикнул молодой человек, – я должен передать вам привет. От вашего друга Ксавье. Я встретил его вчера в одном из таких мест, где я нечастый гость. Мы много говорили о вас.
Я знала, кто такой Ксавье, не будучи с ним знакома, и знала также, кем он был для Дидье. Дидье побледнел и ничего не ответил. На нашем конце стола вдруг стало тише, а молодой человек, осмелев, настаивал:
– Вы не понимаете, о ком я говорю? Ксавье!