Это не значит, что я ослепла. Я прекрасно различала вещи и ориентировалась в пространстве. Но любые изображения – картины, фотографии, кино, скульптуры – для меня исчезли навсегда. Картины стали для меня простыми холстами, покрытыми краской, на экране в кинотеатре я видела только игру световых пятен.
Сердцем я могла видеть человека или вещь изнутри, знать их историю.
Открытие это было равносильно пробуждению моего сердца под ударами ледяного молота.
Но если после тех ударов мое сердце просто ожило и стало чувствовать, то теперь оно умело ЗНАТЬ.
И я успокоилась.
Мне незачем было волноваться.
Месяц отпуска прошел.
В Москве на место арестованного министра ГБ Абакумова был назначен Игнатьев – партийный функционер, для Лубянки человек совершенно новый. Поэтому – непредсказуемый. Но его первым заместителем стал Гоглидзе – выдвиженец Берия, старый приятель Ха. Это успокоило нас. Под прикрытием Гоглидзе мы могли бы завершить операцию по поиску живых в Карелии.
Ха вызвал нас из Крыма. Мы прилетели в дождливую сентябрьскую столицу, готовые к новым подвигам во имя Света…Но случилась непредвиденное.
Игнатьев, начавший расследование «преступной деятельности Абакумова», получил донос от заместителя начальника лагеря, где добывали драгоценный Тунгусский лед. Лейтенант ГБ Волошин писал, что «лагерь № 312/500 по добыче никому не нужного льда в нечеловечески тяжких условиях вечной мерзлоты был создан Абакумовым для прикрытия японских шпионов, пробирающихся на территорию СССР и наносящих вред нашему трудовому народу».
Вероятно, Волошин просто решил воспользоваться очередной чисткой в ГБ, чтобы получить новое назначение или повышение по службе за «бдительность».
Несмотря на явную абсурдность, донос возымел действие: работы в лагере было велено прекратить. Игнатьев назначил комиссию по расследованию. К счастью, ее возглавил полковник Иванов из Главного экономического управления МВД, жизнью обязанный Ха, спасшего его в 39-м от ареста.
Ха заставил Иванова включить в комиссию Адр и меня, в качестве секретарши.
Перед командировкой Ха вызвал Иванова и нас к себе в кабинет.
Мы стояли перед его массивным столом.
– Летите, соколы, летите, – напутствовал он нас, гоняя незажженную папиросу в своих красивых суровых губах. – Разберитесь – что и как. Вы парни въедливые. Ройте землю, как кабаны.
– Там, товарищ генерал-лейтенант, вечная мерзлота, – деликатно улыбнулся Адр.
– Шутник, ебеныть! – кольнул его быстрым взглядом Ха и постучал пальцем по столу. – Чтоб все там наизнанку вывернули! Ясно?
– Так точно! – хором ответили мы.
– Есть у меня подозреньице. – Ха с прищуром посмотрел в окно, выдержал паузу. – Этот самый лейтенант Волошин – сам японский шпион.
– Вы… так думаете, товарищ генерал-лейтенант? – настороженно спросил Иванов.
– Интуиция. Мутит воду, гад. А сам делает свое черное дело. Их там в тундре – хоть жопой ешь. Окопались, самурайское отродье. Агентура, блядь, такая – не ленись разгребай. Мы в сороковые стольких пересажали, а все равно ползут к нам, сволочи, с Дальнего Востока. Так что, Иванов, смотри. Не ошибись.
Ха внушительно посмотрел на Иванова.
И Иванов не ошибся.
Он знал, что Влодзимирский – человек Берия, а не опального Абакумова. А Берия стоял ближе всех к Сталину. Значит, стоило прислушаться к намеку.
Едва мы добрались до занесенного снегом и продуваемого ледяными ветрами лагеря № 312/500, Иванов приказал арестовать лейтенанта Волошина.
Глухой полярной ночью при свете трех керосиновых ламп в бревенчатом БУРе голого Волошина положили навзничь на лавку и привязали. Иванов, как человек обстоятельный, прихватил с собой двух плечистых лейтенантов-костоломов из оперативного отдела. Один лейтенант сел Волошину на грудь, другой принялся стегать его плеткой по половым органам.
Волошин выл в ночи.
Вой его слышали 518 зеков, затаившихся в своих бараках и ожидающих вердикта московсой комиссии: они уже месяц не работали. Это пугало их.
Начальник лагеря месяц пил в своем домике.
– Рассказывайте, Волошин, все рассказывайте. – Иванов пилочкой неторопливо обрабатывал свои холеные ногти.
Я сидела с листом бумаги, готовая записывать показания подследственного. Адр прохаживался вдоль стены.
Рябой лейтенант с оттяжкой сек Волошина по стремительно распухающей мошонке, бормоча:
– Говори, пиздюк… говори, пиздюк…
Волошин выл часа три. За это время он много раз терял сознание, и его отливали водой и терли снегом. Потом он признался, что еще в 41-м году пятнадцатилетним юношей в глухой сибирской деревне был завербован японской контрразведкой. Когда он, захлебываясь слезами и соплями, трясущейся рукой подписывал свои «показания», составленные Ивановым и записанные мной, я сердцем видела его сущность. Он понимал, что подписывает себе приговор. Все мясо-машинное существо его в этот миг было заполнено образом матери – простой сибирской крестьянки. Мать сидела в его голове, как каменное ядро, повторяя одно и то же:
– Я ж тибе в муках родила, я ж тибе в муках родила…
С каменной мамой в голове он мог подписать что угодно.
На следующее утро тройка укутанных попонами лошадей повезла в Усть-Илимск скованного наручниками Волошина с двумя конвойными и долговязого фельдъегеря с портфелем. В портфеле лежал отчет следственной комиссии и показания лейтенанта Волошина.
А мы задержались в лагере, ожидая комфортную машину с печкой.
Иванов и лейтенанты запили с начальником лагеря, который от радости, что дело обернулось хорошо, готов был целовать им ноги.
Мы же с Адр велели заложить сани и поехали «покататься». На самом деле понятно, КУДА нас тянуло.
Выехав из ворот лагеря, Адр направил лошадь по большаку, ведущему к месту добычи ЛЬДА. Большак, по которому гоняли колонны зеков и возили добытый лед, был припорошен снегом, за месяц простоя его никто не чистил. Сытая кобыла начальника лагеря легко тянула сани, в них сидели мы, укрытые медвежьей полостью. Было солнечно и морозно.
Я и Адр почувствовали ЛЕД сердцами еще в лагере. Но теперь это чувство усиливалось с каждым шагом лошади.
Вокруг простирались покатые невысокие сопки, покрытые редкой растительностью. Местный лес был повален ударной волной в 1908 году при падении метеорита, а новый рос плохо, клочьями. Снег блестел на ярком солнце, громко скрипел под полозом.
От лагеря до места падения было семь верст.
Мы проехали версты три, и мое сердце затрепетало. Оно почувствовало ЛЕД, как компас чувствует железную руду.
– Гони! – сжала я руку Адр.
Он стегнул лошадь кнутом. Лошадь побежала, сани понеслись.