— Сладко.
— Стонал тебе в попочку… а сам в ней язычком, язычком… да? да? да? да-а-а-а-а-а!
Малавец беспомощно вскрикнула и мелко затрясла головой, задвигала рукой под юбкой. Потом схватила отчет и с силой швырнула в Сотникову:
— Сука!
Сотникова испуганно отшатнулась, вскочила, отбежала к двери.
Тряся головой, Малавец закрыла глаза, облегченно, со стоном вскрикнула:
— А-а-а-а!
И тут же простерла свободную руку к Сотниковой:
— Прости, прости.
Сотникова нерешительно стояла у двери.
— Прости… — выдохнула и облегченно задышала Малавец. — Это так… это ничего… это нервы… присядь. Присядь. Присядь!
Сотникова подняла отчет, положила на стол для совещаний. Села на свой стул.
Малавец открыла пудреницу, втянула в правую ноздрю. Отпила сока. Пошмыгала носом.
Помолчали: Сотникова смотрела в стену, Малавец вздыхала и трогала свои щеки, на которых проступили два розовых пятна.
— Кать, ты пойми меня, пожалуйста, — заговорила Малавец. — Я хочу, чтобы ты меня правильно поняла.
— Я хочу курить, — буркнула Сотникова.
— Кури, конечно, кури.
Сотникова взяла со стола сигареты, зажигалку, закурила, положила ногу на ногу.
— Понимаешь, у каждого человека есть свое святое. Не в смысле веры, Бога, чудес. А просто — свое, родное святое. Которое всегда с тобой. И каждый должен уважать святое чужого человека, если хочет называться человеком. Я готова уважать твое святое. Всегда. Я никогда не растопчу его, никогда не осмею. Потому что я в первую очередь уважаю себя как личность, как мыслящий тростник. И уважаю свое святое. И твое. Я всегда пойму тебя. Как поняла с этим процессом. А у меня были все основания не понять ни тебя, ни Самойлова, ни Василенко. Но я поняла и тебя, и Самойлова, и даже мудака Василенко. И теперь вы живете нормальной человеческой жизнью, вам пока ничего не угрожает.
— Пока, — выпустила дым Сотникова.
— Пока, — кивнула Малавец, откидываясь в кресле. — Конечно, пока! Мы все живем — пока. Не пока бывает только у мертвецов. Или у ангелов. У них вместо «пока» — вечность. Ewichkeit. [3] А у нас — dolce vita. Этим мы от них и отличаемся.
Помолчали.
— У меня очень сложный день сегодня, — Сотникова со вздохом выпустила дым.
— У меня тоже.
— Ко мне едут важные люди.
— А у меня в приемной сидят два депутата Государственной Думы. Сидят и пьют кофе. И ждут меня. Сядь нормально.
Сотникова с неудовольствием опустила ногу.
— И не кури столько. Ты молодая, красивая женщина. Зачем ты куришь? Курят от разлада с собой.
— Хочу и курю.
— Ты же дым вдыхаешь! Задумайся один раз: вдыхаешь дым. Это же бред полный — дышать дымом, получая от этого удовольствия.
— А кокаин вдыхать — не бред?
Лицо Малавец стало строгим:
— Это самый экологически чистый наркотик. Знаешь, сколько суток водка держится в организме? Двенадцать. А кокаин — всего трое суток. И никакой ломки.
— А зависимость? — Сотникова загасила окурок.
— А где ты видишь эту зависимость? — узкие, подбритые брови Малавец изогнулись. — Где?
Сотникова молча курила, отведя глаза.
Малавец махнула рукой:
— Никакой зависимости, рыбка. Но я тебе не предлагаю.
— Я и не прошу.
Малавец закрыла пудреницу:
— Что он дальше делал с тобой?
— Дальше… ну, он обнял меня за ноги сзади. Прижался. Я поняла, что он голый. И почувствовала его член.
— Не член! — хлопнула по столу Малавец. — А божественный фаллос!
— Божественный фаллос.
— Как ты его почувствовала?
— Ну… — глаза Сотниковой шарили по кабинету.
— Можно без «ну»?
— Он когда прижался сзади, он же стоял на коленях…
— Так, — Малавец сунула руку себе под юбку.
— И его чле… божественный фаллос у меня оказался здесь… между коленями.
— И что?
— И он стал тереться между ними, а я его ими сжала.
— Сильно сжала?
— Достаточно.
— А он что в это время делал?
— Фаллос?
— Он сам!
— Он по-прежнему внедрялся языком в мою попку.
— О-о-о… хорошее слово… — нервно улыбнулась Малавец, двигая рукой под юбкой. — Внедрялся… именно внедрялся. Точное слово! Внед-рял-ся! И тебе было хорошо?
— Да, мне было хорошо. У него язык такой… настойчивый.
— А фаллос?
— Фаллос горячий.
— И крепкий?
— Крепкий. Твердый.
— Твердый и большой. Ведь, правда, у него большой? Ты это сразу почувствовала?
— Да, — Сотникова обхватила руками свои бедра, вздохнула, распрямляясь, выпятив грудь. — Он у меня между колен прошел и высунулся.
— Знаешь, какой он длины?
— Нет.
— Угадай, — нервно улыбалась, покачивая головой, Малавец.
Пятна на ее щеках проступили сильнее.
— Двадцать?
— Двадцать четыре сантиметра. Вот каков божественный фаллос моего бывшего мужа. А головка его фаллоса — как большой абрикос. Только малинового цвета. Ты видела его головку?
— Да, я поглядывала вниз, хоть и продолжала чистить рыбу.
— Ты… так краешком глаза, да? Свой глазок-смотрок, да? Краешком… краешком увидела, как он это, да?
— Угу.
— Как он высунулся… упругий, да? Туда-сюда, да? Туда-сюда… через ножки твои белые, да?
— Да.
— А сам он… что… сам что? Сам что он?
— Он мычал.
— В попку мычал?
— В попку мычал.
— И язычком в нее, да? Да? Язычком в попочку, а фаллосом своим мужественным… между ножек белых, ножек гладких, да? Ты ножки свои эпилируешь или бреешь?
— Просто брею.
— Сама?
— Да.
— Молодец. Сама! Ты побрила их специально, накануне, да?
— Да.
— Побрила, тайно побрила, гладила ножки свои, готовила, чтобы ему было слаще, нежнее для фаллоса, да?
— Да.
— Чтобы скользил он… скользил по нежному, через нежное… через ножки Катенькины… так вот… скользил, скользил, сколь-зил, сколь-зил, сколь-зил… а-а-а-а-а!!