— Мы, Сеня, горы выбрали подножьем. И в сонме суши и морей забыли всё, что было можно забыть…
— Забыли матерей! — махнул вилкой Будённый.
— Дома, заречные долины, полей зелёных горький клок…
— Пески и розовую глину. Всё то, что звало и влекло.
Ворошилов налил по второй, разрезал огурец поперёк, стряхнул половину на перегруженную тарелку Будённого:
— Но мы и в буре наступлений, железом землю замостив, произносили имя Ленин, как снова не произнести!
— Да. Всё было в нём: поля и семьи…
— И наш исход из вечной тьмы. Так дуб не держится за землю, Сеня, как за него держались мы! Помнишь?
— Ну, ещё бы! Не только помню, Клим, но вот… — Будённый полез в карман кителя, — вот всегда при себе храню…
Он вытащил потрёпанную фотографию.
На фоне выстроившихся войск на поджарых жеребцах сидели молодой Будённый и молодой Ворошилов. Фуражки глубоко наползали на глаза, тугие шинельные груди пестрели кругляшками орденов, эфесы шашек торчали сбоку сёдел.
Руки молодых командармов крепко держались за слово ЛЕНИН, повисшее на уровне их сёдел.
Хотя буквы были не очень широки, в них всё равно хорошо различались обнесённые заборами гектары дач, и две счастливые семьи, и заседание президиума Верховного Совета СССР, и чёрные эскорты машин, и убранная цветами трибуна Мавзолея, и интимный вечер на кунцевской даче вождя: Жданов за роялем, Молотов, Ворошилов, Будённый, Берия, Каганович, три тенора Большого театра поют, а Сталин неспешно дирижирует погасшей трубкой.
— Им не воздвигли мраморной плиты, — проговорил бортмеханик, вытирая промасленные руки куском ветоши, — на бугорке, где гроб землёй накрыли, как ощущенье вечной высоты, пропеллер неисправный положили.
Сидящий на крыле стрелок-радист махнул рукой, перекусил измочаленную зубами травинку:
— Да и надписи огранивать им рано, Паш. Ведь каждый, небо видевший, читал, когда слова высокого чекана пропеллер их на небе высекал.
Бортмеханик сунул ветошь в карман, закрыл капот:
— И хоть рекорд достигнут ими не был, хотя мотор и сдал на полпути — остановись, взгляни прямее в небо и надпись ту, как мужество, прочти.
Стрелок-радист поднял голову и снова в который раз прочёл на розоватом июльском небосклоне:
ЖИТЬ СТАЛО ЛУЧШЕ, ТОВАРИЩИ,
ЖИТЬ СТАЛО ВЕСЕЛЕЕ!
И. Сталин
Бортмеханик вздохнул:
— Вот если б все с такою жаждой жили, чтоб на могилу им взамен плиты их инструмент разбитый положили и лишь потом поставили цветы.
Среди заводов и лесов гудков и вьюги перекличка. От Киевского в ноль часов отходит электричка. Просторен, полупуст вагон. Застывшая немая сцена. Вплывает в пригородный сон, закончив труд, вторая смена. У заметённого окна, откинув с плеч платок пуховый, склонилась девушка одна над книжкою, давно не новой. Сосед возьми да подсмотри, что книга та — учебник школьный…
А ей, поди, уж двадцать три. И стало его сердцу больно:
— Так, значит, и тебе пришлось узнать военных лет печали?
Квадраты света мчались вкось. Вагон причалил, вновь отчалил. Людей сближает скорость, ночь, метель, мелькающие дачи.
Спросил он:
— Можно вам помочь решить по физике задачу?
— Нет, что вы, я решу сама, — она в ответ сказала просто.
И стала вдруг теплей зима, и люди словно выше ростом.
Поезд начал тормозить. Сосед приподнялся, вздохнул:
— Ну что ж, до свидания. Желаю вам успеха в учёбе.
— Спасибо, — улыбнулась девушка. Голова её медленно тянулась к потолку. Поезд остановился.
Сосед сошёл на занесённую снегом платформу, сунул руки в карманы.
Несмотря на двадцатиградусный мороз, от лежащего вокруг снега шёл пар, с косой крыши над кассой текли проворные ручьи. Мимо прошёл человек, остановился позади кассы, расстегнул штаны и стал смывать жёлтой струёй снег с крыши.
Сосед осторожно пробрался меж его ногами и заспешил на автобус.
— Войдите! — Капитан милиции поднял голову.
Дверь отворилась, и в кабинет вошла невысокая девушка.
В руке она держала хозяйственную сумку.
— Здравствуйте, — робко проговорила девушка, подходя к столу капитана.
— Здравствуйте. — Он отложил в сторону ручку и вопросительно посмотрел на неё.
— Меня к вам из восьмого кабинета направили. Я сначала туда зашла. А там сказали, что нужно в пятнадцатый.
— Так, — капитан сцепил замком руки, — а вы, собственно, по какому делу?
— Я… — Девушка замялась.
— Да вы садитесь. — Капитан кивнул на стул.
Девушка села, поставила сумку на колени:
— Понимаете, товарищ милицанер, я живу, то есть мы с мамой живём на Малой Колхозной.
— Так.
— И вообще… Я даже не знаю, как рассказать…
— Вы не волнуйтесь. Расскажите всё по порядку.
Девушка вздохнула:
— В общем, этим летом у нас с мамой комнату снимал один лейтенант. Моряк. Он по каким-то делам приезжал, в командировку, а в гостинице жить не захотел. Крысы и клопы, говорит, там.
— Так. И что же?
— Ну вот. Жил месяц. Платил исправно. Весёлый такой. Аккуратный. Три раза со мной на танцы ходил. В кино тоже. С мамой разговаривал. А когда уезжать надумал, то стал со мною говорить. — Девушка потупилась. — Разрешите, — говорит, — вам на память своё сердце подарить.
— Так.
— И когда я плавать буду, — говорит, — где-то в дальней стороне, хоть разочек, хоть немного погрустите обо мне. Ну, я ответила шутливо, — девушка наклонила голову, — что приятна эта речь, но такой большой подарок неизвестно где беречь. И к тому ж, товарищ милый, — говорю, — разрешите доложить, чтобы девушка грустила — это надо заслужить.
— Так. Ну и что — уехал он? — Капитан с интересом смотрел на неё.
— Уехать-то уехал, но вот, — девушка достала из сумки банку, обтянутую чулком, — вот это, товарищ милицанер, я нашла у себя в тумбочке.
Она стянула с банки чулок и поставила её перед капитаном.
В плотно укупоренной банке лежало сердце. Оно ритмично сокращалось.
Капитан поскрёб подбородок:
— Это что, он оставил?
— Да.
— Значит, это его сердце?
— Конечно! А то чьё же…