Перхуша нехотя приподнялся. Ветер разбросал последние горящие прутья. Доктор стряхнул набившийся снег с сиденья, хотел было сесть, но, увидев, что Перхуша упирается в спинку сиденья, чтобы сдвинуть самокат с места, стал помогать ему.
— Но, но, н-н-о! — слабо выкрикивал Перхуша, упираясь.
Лошади взяли еле-еле. Самокат тронулся и пополз так медленно, словно лошадей в капоре и не было вовсе, а только два человека сзади пихают его в изрубленную топором спинку.
— А ну! А ну! А ну! — прикрикивал Перхуша.
Самокат полз все так же медленно. Перхуша бросил толкать, смахнул снег с капора, открыл его.
— Вы чего? — спросил он с обидой в голосе.
Лошадки, завидев своего хозяина, вразнобой загреготали. По их голосам было ясно, что они подустали и подзамерзли.
— Аль я вас не кормил? — Перхуша, скинув рукавицу, прошелся ладонью по спинам лошадей. — Аль не холил вас? Вы чего это? А ну! А ну! А н-ну!
Он стал подталкивать лошадей рукой. Лошади вскидывали головы, скалились, грегоча, косились на хозяина.
— На вас надёжа вся, захребетныя, — гладил их Перхуша. — Тут осталось-то раком доползти всего ничего, а вы сачкуете. А ну, а ну, ан-ну!
Он похлопывал лошадей по спинам.
Доктор принялся делать гимнастику, махая руками. Перхуша наклонился, сильно всунулся в капор, совсем нависнув над спинами лошадей, чуть не касаясь их лицом:
— А ну, а ну, а н-ну!
Лошади вскинули морды, насколько позволяли хомутики, стали ржать и хватать губами это лицо.
— Поговори, по-го-во-ри! — осклабился Перхуша.
Дружное ржание наполнило капор. Лошадиные мордочки тянулись к хозяину, заиндевелые носы лошадей тыкались в щеки и нос человека, тормошили клочковатую редкую бородку. Перхуша привычно резко дул на них, словно отгоняя. Но это лишь сильней раззадоривало лошадок. Чалый, вскинувшись сильнее других, чуть не сворачивая хомут, дотянулся, осклабился и схватил зубами хозяина за носовую перегородку.
— Ах, ты, — щелкнул его по спине Перхуша.
Лошади греготали.
— Ну вот, ну вот, — одобрительно зашлепал их руками Перхуша. — Не по-мертвому! И без всякого!
Подмигнув лошадкам, он закрыл капор, выпрямился и с силой хлопнул в рукавицы, подбадривая себя:
— Пошла! Пошла!
Доктор, часто дыша от гимнастики, схватился за спинку:
— Пошла!
Перхуша забежал с другого бока, схватился за исковерканное топором дерево:
— Пошла-а-а!
Самокат тронулся, пополз наперекор метели.
— Пош-ла! — рычал доктор.
— Пошл-а-а-а! — сипел Перхуша.
Самокат полз по снегу, как катер по воде, Перхуша правил даже не по еле различимым следам своим, а просто по своей непреклонной уверенности, что дорога — там, впереди, и промаха не будет.
Они выехали на дорогу.
— Садитеся, дохтур! — крикнул Перхуша.
Доктор влез на ходу, плюхнулся на сиденье. Перхуша еще некоторое время подталкивал самокат, потом вскочил и сам, уселся, держась за правило.
Самокат ехал по занесенной дороге.
Вдруг что-то произошло на беспросветном темном небе, и путешественники различили впереди поле, кусты, черную полосу леса справа, а слева два больших, одиноко стоящих в поле дерева. На все это падал различимый снег.
Доктор и Перхуша подняли головы: ущербленная, но яркая луна показалась в облачном просвете. И стало видно, что небо налилось темно-синим, разрывая серые громады облаков.
— Слава Тебе, Господи! — пробормотал Перхуша.
И словно по чудесному мановению невидимой руки летящий снег стал прореживаться, ослабевать и вскоре иссяк вовсе. Только ветер порывистый стелился поземкой по полю и по дороге, качал придорожные кусты.
— Улеглася, барин! — засмеялся Перхуша и толкнул доктора локтем в бок.
— Улеглась! — радостно качнул малахаем доктор.
Тучи еще наползали на луну, но уже чувствовалось их бессилие. Их быстро сносило с неба. И вскоре снесло вовсе. Засверкали звезды, луна осветила все вокруг.
Метель перестала.
Занесенная дорога стала хорошо видна, лошади тянули, самокат полз, шурша полозьями по свежевыпавшему снегу.
— Вот и нам повезло, барин! — улыбался Перхуша, поправляя шапку. — Кому повезет — у того и петух снесет.
Доктор хотел было на радостях закурить, но передумал: ему сделалось хорошо и без папиросы.
Вокруг стало удивительно прекрасно.
Чистое ночное небо раскинулось над огромным снежным полем. Луна единовластно сияла на небе, мерцала в мириадах совсем недавно упавших снежинок, серебрила заиндевевшую рогожу на капоре, Перхушину рукавицу, сжимавшую правило, малахай, пенсне и пихор доктора. Высокие звезды высокомерно посверкивали алмазной россыпью. Морозный, несильный ветер налетал справа, принося запах глухой ночи, свежего снега и далекого человеческого жилья.
Прежнее радостное и полнокровное ощущение жизни вернулось к доктору, он забыл про усталость, про замерзшие ноги и полной грудью вдохнул в себя морозный ночной воздух.
«Преодоление преград, осознание пути, непреклонность... — думал он, с наслаждением отдаваясь красоте окружающего мира. — Каждый человек рождается, чтобы обрести свой жизненный путь. Господь подарил нам жизнь и хочет от нас одного: чтобы мы осознали, для чего он одарил нас этой самой жизнью. Не для того, чтобы жить, как растения или животные, жизнью полноценной, но бессмысленной, а для того, чтобы мы поняли всего три вещи: кто мы, откуда и куда идем. Например, я, доктор Гарин, Homo sapiens, созданный по образу и подобию Божиему, сейчас еду по этому ночному полю в деревню, к больным людям, чтобы помочь им, чтобы уберечь их от эпидемии. И в этом мой жизненный путь, это и есть мой путь здесь и теперь. И если вдруг эта сияющая луна рухнет на землю и жизнь перестанет, то в эту секунду я буду достоин звания Человека, потому что я не свернул со своего пути. И это прекрасно!»
Вдруг лошади зафыркали и захрапели, топоча по протягу. Самокат сбавил ход.
— Чего такое? — поправил шапку Перхуша.
Лошади встали, храпя.
Перхуша приподнялся, глянул вперед. Справа, среди редкого кустарника мелькнули две тени.
— Нешто волки? — Перхуша спрыгнул в снег, снял шапку, стал всматриваться.
Доктор ничего особого не различил. Но вдруг в кустах сверкнули две пары желтых глаз.
— Волки! — выдохнул Пехуша и махнул шапкой. — Ох, некстати...
— Волки, — согласно кивнул доктор. — Не бойся, у меня есть револьвер.
— Так ведь лошадки не пойдут. — Перхуша надел шапку, хлопнул рукавицей по капору. — Вот некстати-то, Господи...