Она тогда, в девяностом году, увезла Кирилла в свой Владивосток. А там человек с опытом работы в соседних странах оказался нужен. Далее же началось все с сигарет. Отвратительных, стомиллиметровых илоканских, северных, сигарет из обрезков сигарного табака, которыми и в Маниле-то брезговали. Но цена пачки — уже на улице, у мальчиков — была пять центов. А некоторые еще и с ментолом.
Не все было просто, за сбыт на дальневосточно-сибирских просторах тогда с филиппинскими боролись столь же отвратительные китайские сигареты, а победили все равно американцы, но это было уже потом. А первый контейнер дал им с Кириллом комиссионные в три тысячи долларов, громадные по той поре деньги, которые вдобавок они оставили в Маниле. Потом была еще пара контейнеров, и еще десяток, а сейчас вот — среди прочего — прием морячков, вон они сидят, наши ребята, пьют пиво, девочек потом позовем.
— Ты только не уходи, вся кока-кола твоя, и орешки, и девочки, сейчас он последние указания даст и выползет. Да вот же он! Кирилл, шевели ногами — посмотри, кто приехал!
В темном проеме возник… Конечно, худым Кирилл Фокин, идеальный дипломат, не был никогда, но тут… Особенно если смотреть на него в профиль, когда он дает указания тому самому Антонио, прежде чем повернуться в нашу сторону. Дверной проем был занят целиком.
Честное слово, под локтем у Кирилла была папка с бумагами.
И вот здесь, собственно говоря, остается лишь поставить точку.
«Город джиннов» — так называется книга, ждущая своего часа на верхней полке одного из моих книжных шкафов. Это — о Дели, о пыльном Дели написал свою книгу Уильям Дальримпл.
Джинны возникают из вихрящихся воронок на знойных дорогах, искривленной прозрачно-бежевой тенью нависая над ними. И если раньше, на верблюде или коне, тебе было не уйти от выросшего на пути призрака, то сегодня на тяжелом «мерседесе» ты пронесешься сквозь завивающуюся пыль, даже не заметив, что сделал.
Джинн со злобным вздохом обрушится обратно на асфальт, развеется в тонкий прах. В делийскую пыль, невесомую, бурого оттенка, висящую в воздухе вместо дымки.
А еще на той же полке, покрытые уже другой, московской пылью, ждут «Камни империи — здания раджа» Яна Морриса и Саймона Уинчестера. И две биографии лорда Керзона, вице-короля Индии, человека, построившего крепостную стену вокруг Тадж-Махала и этим спасшего мавзолей от превращения в руины. Одну биографию написал Дурга Дас, вторую Найян Горадия. Есть там, на моей полке, «Последние дни раджа» Тревора Ройла, «Калькутта» Кришны Дутты и позорная «Страсть — Индия» Хавьера Моро, про белых женщин в гаремах махарадж. Все эти книги я боюсь трогать.
Они лежат, эти книги, и ждут, посмеиваясь над моим страхом. Но Индия и вправду пугает. Она страшна тем, что если попытаешься понять ее всерьез, если уйдешь с головой в эти книги, то…
То вынырнешь где-нибудь у стен Красного Форта, на асфальте, красном от плевков бетеля, среди тысяч почерневших жилистых ног и колес ручных тачек, пытающихся не наехать на цветную россыпь товара, разложенного на холстах, и так во всю длину Чанди-Чаук. И ты не встанешь, ты останешься там навсегда. Потому что эту страну трудно полюбить, зато разлюбить потом невозможно, как ни старайся.
Я летел в этот раз в Дели, пытаясь вспомнить всех, кто подвел меня вплотную к ужасу любви и оставил, с книгами на полке, решать.
Их было много, светлолицых и темнолицых. Но один был первым, просто потому, что это он встречал меня у выхода из еще того, старого, чудовищного по хаотичности терминала в аэропорту Индиры Ганди.
То есть вообще-то в тот, самый первый раз, лет десять назад, встречали меня другие — соотечественники; кажется, их было двое. Но дальше они призывно подняли руки над головой, поискали глазами — секунды три, облегченно вздохнули: вон он, перехватил их взгляд. И открывает кожаный зев черного «мерседеса», а потом приветствует меня двумя сложенными у бровей ладонями.
Дальше он, запомнивший уже мое лицо, встречал меня в аэропорту, раз за разом, один. Я видел его — длинного, возвышавшегося над любой толпой, худого до ломкости в талии. Волнистые, начинающие седеть волосы. Умные посверкивающие глаза. Я подхожу к нему и «мерседесу» и с облегчением говорю:
— Давно не виделись, Гурнам.
Гурнам и его вечный, неумирающий представительский «мерседес» были неотъемлемой собственностью делийского офиса «Пушкинского дома». Не так много на земле стран, где знают, кто такой Пушкин. Но Индия — особый случай. Вот и в этот раз я заранее знал, что среди прочих пунктов в моем расписании наверняка будет встреча с местными школьниками у памятника Пушкину на одном из острых углов построенного британцами Нового Дели, громадного парка с двухэтажными особняками. Пушкин, рослый, с заложенными за спину руками, выплывает из зелени старинных деревьев. В Дели он не смотрит на толпу с грустью сверху вниз, там его взгляд устремлен к кронам и бледному небу в пыльной дымке.
«Пушкинский дом» — контора далеко не худшая, особенно с учетом того, что именно «пушкинцы» неоднократно отправляли меня в ту самую Индию, читать лекции — в Дели, Бомбей (его теперь надо называть Мумбаем), Бангалор — и попутно устраивали поездки по прочим хорошим городам безо всяких лекций.
В ключевых странах — а когда-то чуть не по всему миру — еще есть офисы обществ дружбы, но это довольно своеобразные учреждения. Туда ходят старые друзья СССР, надо же им куда-то ходить. Нынешние специалисты по дружбе мужественно взяли на себя задачу по их изоляции. Ведь нет хуже друзей, чем те, что со всей страстью желают вернуться в прежнюю дружбу, в дорогое им советское время, к борьбе за мир и прогресс. Они отпугивают новые поколения, которые хотят дружить не с умершим СССР, а с сегодняшней Россией, а еще с Японией, Америкой, Ираном — всем миром. Старикам от этого грустно.
Да, кстати, и Гурнам не желал так легко расставаться с прошлым. В конце концов, он возил по индийским дорогам русских никак не меньше тридцати пяти лет.
— Сэр, а ваш коммунизм умер совсем? — спросил он меня как-то.
Если вдуматься, это был единственный за все годы наш настоящий разговор, во всех прочих случаях нам было просто приятно каждому делать свое дело. Ему — возить меня, мне — забираться в какие угодно кварталы, зная, что с Гурнамом не потеряешься и не пропадешь. Он ждет с машиной на углу.
— Умер, конечно, — признал я. — По моим наблюдениям, последние искренние коммунисты в полном смысле этого слова ушли от власти этак в пятидесятые годы. А люди вообще — ну, они просто верили в добро и справедливость, прогресс, в будущее счастье. Пока и в это верить не перестали. Сегодня, впрочем, некоторые верят в то же самое, только называют это все уже не «Ленин», а как раньше — бог.
— Кто только не побывал на нашей земле, — после мрачной паузы ответил мне Гурнам, сложив руки и глядя в неровную землю. — Британцы с их цивилизацией. Которая к ним пришла когда-то давно от нас и наших соседей. Мы смеялись, но терпели. Пока они были искренними, конечно, пока не начали смеяться сами над собой. Потом вот еще ваши коммунисты, помогавшие нам построить страну общего счастья. Мы улыбались, но терпели. Потому что вы хотели добра. А теперь все перестали нести Индии счастье, остаемся, как раньше, только мы сами. И бог.