Черепов неожиданно для себя действительно сел и удивился этому.
– Хохотун вы все-таки, Орлов, хохотун… Ну хорошо, сдаюсь.
– Как Ульянушка-то, жива-здорова?
Клим ничего не понимал, откуда голос, кресло было пустое, и его поглотила эта жуткая пустота.
– Да что вы дуетесь, Климушка… Сестрица-то жива?
Орлов явно был уже в комнате, подходил, но Клим ничего не видел, втягиваясь нутром в эту пустоту и оцепенев.
Возникнув, Орлов похлопал Клима по плечу.
– Чаек-то готов, тут и баранки, плюшки, пейте чаек-ти, обреченный…
Черепов как-то сразу пришел в себя, посмотрел на Орлова и усмехнулся:
– Всё уроки смертным даете, Григорий Дмитриевич… Ну-ну… Вот и я, грешный, влип.
– Ни во что вы не влипли, Черепов, кроме как в самого себя. Пейте. С похмелья помогает.
– Не в себя я влип, а в мир этот. Не утешайте.
Черепов опять взглянул на Орлова. Лицо его стало вдруг доброе-предоброе, ну прямо малиновое, но внутри, в глубине глаз было все то же, неописуемое и далекое: и доброта, и любое другое человеческое могло в любой момент упасть как шутовской колпак.
Черепов все понял, вздохнул и все-таки сказал:
– Не верю, что не обречены.
Орлов внезапно чуть посерьезнел и ответил:
– Правильно, Клим, правильно. Не верьте. Это вам очень идет. Это по-вашему. А там посмотрим. Но когда придет то, о чем вы думаете, вам не будет тяжело, но будете ли вы тогда вообще, это еще вопрос.
Черепову стало жутко: не столько за себя, сколько тотально.
– Я, пожалуй, пойду, с вами худо…
– Так-так!!!
Черепов опять взглянул на Орлова и вдруг молниеносно высказался:
– Зачем вы к людям-то пришли, вы же не человек… А им нужен богочеловек… человек… Но вы к людям никакого отношения не имеете… Пришли бы к богам, к звездам, к самому бытию. Хотя вы, конечно, ответите, что человек-то не только человек. Видите, я все-таки сдался вам, и я это чувствовал, когда шел сюда сквозь лесной запой…
– Ну вот вы и прозрели малость.
Черепов встал.
– Я ухожу.
– Что так?
– Ухожу.
Орлов проводил Черепова до выхода. В саду уже была тьма, родная, но тьма. Божество приняло форму пространства. На прощанье Черепов обернулся и резко сказал:
– А все-таки все обречены… по большому счету…
Орлов безразлично кивнул головой, и непонятно было, что это значило, и не обращая внимания, напутствовал:
– А вот эта история с Павлом Далининым продолжается и продолжается… Да, плоховато, но, значит, так и надо. Привет ему передайте.
Павла разбудил телефонный звонок. Опять дребезжал в трубке вездесущий голосок Безлунного:
– Павлуша, ты слышь меня?.. Я тебе вот что скажу, ищи, ищи Никиту, ты прав в этом, но насчет твоего вечерочка, тридцать с лишким годков назад, поменьше трепись… Так ты ничего, но когда напьешься, несдержан у меня… Ты учти, ведь на тебя тогда дело было заведено об изнасиловании… Етой… которая померла еще, кажись, до твоего рождения… Ты, Павлуша, этим не шути: дело пока лежит, но оно еще не закрыто… Не шуми, а то вдруг засудят… Оно, конечно, вроде получается, что ты ее изнасилил, когда тебя еще не было… Но, знаешь, у нас все бывает, если надо, сведут концы с концами… Мы, Паша, логикой и всякой ерундой не отличаемся…
Павел со злостью повесил трубку. Как раз сегодня он собрался с Егором к хохотушкину, смехуну, искать Никиту. И они пошли, несмотря ни на что.
Смехунок оказался не таким насмешливым, как думалось, на первый взгляд, даже мрачноват, даже как-то доисторически мрачноват. Вначале не хотел даже пускать, но потом снизошел. Вошли в темную, с низкими потолками квартиру, кругом была уйма всякого хлама, пыли.
«Что ж тут смешного?» – подумал Егор. И в этот момент хозяин дико захохотал. Егор и Павел даже вздрогнули от неожиданности и переглянулись. Павел, которому все сумасшествие мира сего стало сильно действовать на нервы, рявкнул на хозяина:
– Что вы так хохочете?? Мы что, для вас нелепы?!
Хозяин (его почему-то все звали по-детски Боренька, хотя ему было уже далеко за тридцать) вдруг сразу сник, стушевался и проговорил:
– Да что вы, ребята, как я могу… Не обижайтесь… Особенность у меня такая, привычка, можно сказать, даже вредная… Я ведь не над вами смеюсь… Проходите вон сюда на диванчик.
«Ребята» с неудовольствием потянулись к пыльному старомодному дивану. Боренька убрал с него тоже пыльного, но жирного кота, приговаривая при этом:
– Несчастные они, все эти животные. Совершенно хохотать не могут. Плакать – плачут, а чтоб хохотать – ни-ни.
Кот мяукнул, но не сопротивлялся. Павел огляделся. Прямо на него с противоположной стены смотрел непомерно огромный портрет Достоевского с неподвижными глазами.
– Как-то он не очень сочетается с вашей смешливостью, – заметил Далинин.
– Это почему? – оторопел Борис, – мы с ним очень хорошо живем.
– Ну и на здоровье.
– А над чем вы все-таки так смеетесь, пугаете даже своим хохотом? – вмешался Егор.
– Как же над чем? – опять совершенно оторопело, удивляясь, точно все только что родились, спросил Борис. – Да над всем. Мне все смешно.
– Тогда сдерживайтесь, милейший, если вам все смешно. Это опасно – могут принять на свой счет, а не на счет «всего», – немного нагрубил Павел.
– Да я осторожный, – совсем смиренно отвечал хозяин. – Я по глазам людей вижу – кто все понимает.
– Что понимает?
– Да то, что мир смешон. Вселенная вся со своими звездами и солнцами – смешна. А уж о существах, о людях, о чертях или там призраках, покойниках – я уж и не говорю. Тут уж, извините, ребята, я сдержаться не могу. Иные, которые не понимают, даже бросались на меня. А я, как взгляну на существо, сразу вижу его суть – и невмочь. Конечно, не всегда. Если всегда хохотать – помрешь. И осторожность, это правда, нужна – вот мой кот никогда на меня не обижается, когда я над ним хохочу. А жена от меня ушла – не выдержала. Зверела. Криком кричала на всю улицу, что я над ней хохочу. И не могу остановиться. А я ведь не над ней лично хохотал, а, как бы сказать… над природой человеческой, что ли… ну и над природой вообще…
Егор и Павел с удовольствием прослушали эту речь. Все встало на свои места. Все стало понятно.
– Вы только, дорогой, сейчас не хохочите, – вставил Павел. – У нас к вам серьезный вопрос. А то вы, говорят, чуть что – подолгу хохочете, а время идет, сейчас не XIX век, чтоб целыми часами хохотать.