Пошли к пятиэтажке. Никита все время спотыкался, падал, словно шел по лунной поверхности. Павел с трудом довел его до дома и, рассердившись, отказался идти в квартиру: «Нет времени», – усмехнулся он. Никита понимающе осклабился…
Но всего лишь через несколько дней Никита появился опять. И был прост. Пришел он прямо к Павлу, домой (ибо Павел, естественно, дал ему адрес), ранним утром.
У Далинина в этот день ночевал изрядно нагрузившийся Черепов. Они почти всю ночь читали, разбирая нюансы прозы Лотреамона, в оригинале, разумеется. Рядом лежали романы Густава Мейринка в хорошем новейшем переводе… И вдруг резкий звонок. Павел изумился. Никита прямо сиял и был доброжелателен, как дед-мороз. Конечно, в той степени, в которой это было для него возможно.
Втроем забрались на кухню, и Никита, присев, улыбаясь, выпалил, очень ясно, причем, как и положено людям ХХ или ХХI века следующее:
– Меня стукнуть хотят… Наверное, по голове. Я так думаю, впрочем.
Павлуша чуть-чуть озлился:
– Еще яснее, еще яснее, Никита! Напрягись! Кто хочет стукнуть, чем и почему, что произошло?
В конце концов из всех расспросов и ответов выяснилось, что за Никитой стали следить. Кто – неизвестно. Но об этом намекал еще Кирилл, когда Павел уезжал провожать Никиту. Причем следить начали довольно открыто и агрессивно. В этом смысле и надо было понимать слова Никиты, что его хотят стукнуть по голове.
Оживившись (и в чем-то даже просветленный), Никита рассказал за чаем и квасом одну не очень уж и странную историю. Из его выразительного, но спутанного рассказа выстраивалась следующая картина.
Два года назад, когда Никита еще жил на другой квартире, к нему приходили. По ночам, гости. Их было двое. Сами отпирали дверь и входили. Никита просыпался, но особо не двигался. Боялся больше самого себя, чем их. Эти двое молча сидели в углу на стульях и наблюдали за ним. Пристально и почти не отрываясь. Ничего иного не делали. Окно было большое и даже ночью светлело. Под конец Никита так привык к этим угрюмо-молчаливым ночным посещениям, что даже если просыпался, когда они с шорохом входили, то сразу засыпал, даже похрапывая.
– Со мной ведь всякие явления происходят, особенно ночью, – оскалясь, объяснял Никита. – И с головой тоже. Голова у меня сама по себе. Вот они и наблюдали. Сидели и смотрели. Записывали что-то потом.
– Он совсем четко говорит! – воскликнул Черепов, пораженный больше ясностью изложения, чем «наблюдением». «То, что наблюдают – неудивительно, а то, что он такой сегодня ясный, солнечный, прямо, как древний грек – это невпопад», – подумал Клим.
Павел был с ним согласен. Но все-таки Никиту надо спасать. Ведь и Кирилл подтверждал. Не ровен час – какой-нибудь маньяк скажет: или объясни, или убью. А что Никита может объяснить, он никогда не произносил больше двух-трех коротких фраз, ясных для современного человека. Только в ярость войдут и пристукнут сгоряча.
– Эта опасность вряд ли от государства. Они бы действовали иначе. Скорей – маньяки, Никита таких притягивает, – заключил Павел.
И тут Черепов проявил решительность.
– Никиту – к Ульяне! Дом огромный, она у меня сердобольная, припрячет. Да и нам интерес – эдакий тип при нас.
– Я согласен быть при нас, – кивнул головой этот древний будущий старичок, называемый Никитой.
В тот же день Никиту привезли в дом к Ульяне и спрятали.
Отметить спасение Никиты собирались почти все, знающие эту историю. Решили только подождать дня три. Пусть привыкнет. Никита, правда, сначала осерчал: сам перепрятывал себя в огромно-уютном деревянном доме, где хозяйничала Ульяна Черепова, сестра Клима. Ее муж Виктор, хотя и погруженный в свою в работу, одобрил спасение Никиты: он во всем одобрял жену. Ульяна, прежде чем пригласить гостей, предупреждала: перепрятывайся.
«И это понятно, – жаловалась она (пухлая, родная) братцу, отдыхавшему от вина. – Я Никиту полюбила. Это ж надо, куда его зашвырнуло: через тысячелетия – назад к нам. Как такого не полюбить. Он у меня на мою кошку в этом похож: Мурка-то, любит тоже перепрятываться. Знает, мир суров. То собака, то гроза, то смерть. Но у Никиты сложней. Я думаю, Климушка, он от своих мыслей перепрятывается. Они у него, наверное, жуткие для него самого. Как ты считаешь?»
Разговор происходил на другой день после приезда Никиты, на терраске, рядом со вбирающим в себя, зеленеющим, близким, но по-русски хаотическим садом; где-то вдали тявкала собачка, за оградой начинался бесконечный березовый, потом сосновый лес. Никита прятался чуть ли не в дупле (хотя был накормлен). Там, где-то в глубине, он вспоминал свой отроческий сон, приснившийся ему в его эпоху, лет через пятнадцать (по-нашему) после его рождения. В чреве своего сна он видел огромное пространство, покрытое лесами и полями, какие уже давно не существовали в его время, – поэтому такое видение вызвало в нем ужас и восхищение. Больше всего его поразило то, что в те времена (он так и ощутил во сне – древняя, очень древняя эпоха) жили люди.
И эти люди не знали, например, что на свете присутствуют «они», которые возникли потом. Да, эти древние многое, очень многое не знали. К счастью. И зачем они так забавно интересовались всякими машинами, своей глупой идиотской наукой – все это давно забыто, все эти нелепые ненужные игрушки, о которых он чуть-чуть слышал в рассказах о древней истории. Потому что пришли другие знания, основанные на ином, пред которыми все это оказалось пылью.
Вспоминая свои отроческие сны, сны своего времени, Никита здесь, в саду, однако, не плакал даже внутренне, потому что после отрочества наступило такое – он и не хотел вспоминать об этом. Не плакал он и о том, что попал в эту эпоху, которую так явственно увидел во сне, в своем нежном сознании, и в сновидении являлись точно такие же странные деревья, которые перед ним сейчас. Он вообще не умел плакать и не знал, что это. Но он, как и люди древности во все времена, хорошо знал страдание. Только реакция у него была другой – гораздо более страшной, чем слезы или бессильные молитвы.
И Никита был очень благодарен, что его спрятали, но не потому что боялся угроз, даже физической смерти и тому подобного, это было ничто в сравнении с тем, что случалось в его эпоху, – просто ему понравилась сама идея: спрятаться (хотя бы на время).
Черепов на сей раз плохо слушал сестру и вдруг перебил ее:
– Я-то, откровенно говоря, переживаю за Павла. Плохо, когда человек все понимает и все равно идет, пусть хоть трава не расти, пусть хоть пропасть впереди. Значит, какая-то сила его ведет, а не он сам. Если уж идти в пропасть, то в величайшую, немыслимую, а не в ту, куда он идет…
Ульянушка, которая вошла в ситуацию Павла совсем недавно, со слов Черепова, только и ответила:
– Ему за нас надо держаться, за нас всех…Тогда не пропадет.
Хотя было солнечно, тени в саду было достаточно, и деревья, травы и кусты создавали по-своему какой-то странный, хаотический уют, в котором вместе с тем могло возникать самое великое и безумное.