– О, Господи… Ну и наговоришь ты, Танечка, – обомлела Ульяна. – Нам только таких гостей не хватало, на нашу голову…
– Ну понять их можно, – задумчиво проговорил Егор. – Поди и Антихрист у них где-нибудь на горизонте маячит…
Между тем Никита уже закончил свою пляску и впервые вдруг громко запел, прислонившись к дереву, на своем языке будущего. Все тут же замерли.
О чем он пел? О провале во времени? О своей одинокой судьбе выпавшего из мирозданья? О конце рода человеческого? Или просто то была песня жгучей, таинственной и непонятной его эпохи, где и солнце уже светило по-другому?
И, может быть, две луны появились в ночном небе.
На другой день появилась Марина. Круглый стол в саду был неприбран, бушевал ветер, и листья падали невпопад, и огромный пес на привязи безнадежно спал, и неизвестно где спрятался Никита… Следы вчерашнего бдения давали знать.
Встретила Марину одна Таня. Все остальные еще спали после вчерашнего.
Они присели за тот же круглый стол, пусть и наполовину неприбранный, но свой, с отпечатками вчерашних слов и восклицаний. Марина была бледнее обычного, и глаза ее настолько уходили в себя, в свою бездну, что Таня ужаснулась и обрадовалась.
– Ты какая-то сегодня совсем божественная, – проговорила она, поцеловав Марину.
– Ну как ваш Никита? – чуть устало спросила Марина.
– Поет песни будущего. А мы слушаем, – ответила Таня.
– Танечка, и ты? – с грустью укорила ее Марина. – И тебе не надоело крутиться в этом? Прошлое, будущее. Триумфы, катастрофы. Можно ведь выйти из всего этого, наконец.
– Ну о чем ты говоришь, Маренька. Я, просто так, понесло, да и малышек жалко.
– Чужую судьбу не переломишь. Значит, они должны пройти сквозь это. (Мы тоже когда-то, может быть, еще и не так подзалетали…)
– Ладно, что говорить… Я, глядя на твое лицо сейчас, что-то о тебе стала беспокоиться. В тебе есть перемены. Что-то назревает.
Холодная улыбка дрогнула на губах Марины.
– Чуешь все-таки. Заранее, – усмехнулась она.
– Что у тебя? Как твоя черная дыра внутри, в душе? Что «там» ты увидела? – с тревогой спросила Таня.
Марина улыбнулась.
«Какая у нее напряженная улыбка», – подумала Таня.
– Ты знаешь, я отошла немного от Орлова.
– Да? Но он говорил, что ты – именно ты, а не кто-то иной на свете, могла бы полностью стать на его путь.
Марина отвела взгляд от Тани.
– Может быть. Но он все-таки по-прежнему недоступно-непостижим. Я могла бы, наверное, это преодолеть, с его помощью. Но я сейчас вижу иное, свое, нечто совершенно новое для себя…
– Новое? Что это значит? Ведь известно, в духовной традиции нет ничего «нового», только Вечное, – быстро спросила Таня, пытаясь уловить взгляд Марины.
– Конечно, для Абсолютно Вечного нет ничего нового. Но ведь для нас открыта только часть этого Вечного. Ошибка считать то, что дано нам в исторически данной духовной Традиции, законченным. Что, дескать, больше людям нашего цикла ничего не откроется. Даже Генон был склонен к этому. Но на самом деле – может открыться действительно новое, пусть и безумное, с точки зрения человека…
– Опасно! Как бы тебя не убили за это, Мариночка.
– Кто?
– Невидимые силы. На многое покушаешься… Нет, нет, я смеюсь. Хотя могу и заплакать. – Таня вдруг выразила какое-то странное отчаянье. – Мне теперь понятно! Ты будешь уходить, ты будешь уходить, мое будущее, моя Мариночка, и я останусь одна, метафизически одна. На целом свете.
– А как же Веданта, вечное Я? – сказала Марина.
– Это всегда будет со мной. Ты что, Марина? От этого немыслимо отказаться.
– Я абсолютно согласна. Это не все, но это необходимо.
– Но другая половина моей души принадлежит тебе, моему «будущему», если говорить опять в этих нелепых терминах… Прости меня… Частью, для меня еще непостижимой, я связана с тобой. Не уходи.
– Таня, это не тот уровень разговора. Слишком человеческий.
– Ну вот. Я так и знала, что ты так ответишь. Еще бы: если я – твое прошлое, значит, в чем-то я твой ребенок, твое детство.
– Ну уж только не детство. Ты скажешь. Я вообще никогда не была ребенком. Я помню это.
– Ладно, не будем.
От волнения Таня встала и начала нервно ходить вокруг, в тени этих берез, этого сада, но рядом с неподвижно-уходящей Мариной. Наступило молчание, а потом Марина мягко, но с какой-то высшей, вне мира сего, интонацией в голосе сказала:
– Танечка, я действительно, может быть, уйду. Это еще не решено. Потому что слишком серьезно. Тут ошибиться нельзя.
– Надеюсь, речь идет не о сопутствующей уходу физической смерти…
Марина махнула рукой.
– О чем ты говоришь. Это настолько третьестепенно. Но пойми, что в конечном итоге, в любом случае, я стану даже более доступной и открытой для тебя, чем сейчас. От тебя не будет ухода. Возможно, не сразу…
– Уход, уход. В черную дыру, в бездну, в непостижимое, в неописуемое… Ну, хорошо, – Таня остановила свое хождение и вдруг спросила: – Марина, а как же Россия?
– От нее не будет ухода. Россия – на самом деле великий параллельный мир, и он относится не только к нашей планете. И только одна ее небольшая часть – здесь, где мы теперь. Россия – не просто страна, она неизмеримо больше. Ты ведь сама знаешь об этом.
– Да, – и у Тани появились слезы.
– Ну вот опять, – вздохнула Марина.
Она встала и подошла к Тане.
– Таня, хватит человеческих реакций. Будь хоть немного холодной. Даже в этом случае.
Таня молчала.
Марина взглянула на дом, на гнездо, на сад. Кругом была тишина. Все еще спали.
– Я иду домой, – коротко сказала она, – я только тебя и хотела видеть. Сказать. Для этого и приехала. И получилось удачно, без лишних встреч.
– Я провожу тебя. До станции.
– Не нужно, Таня. Не надо ничего драматизировать. Мы увидимся, и не раз, в Москве.
На следующий день приехал Буранов. Его ждали с неожиданной надеждой. Собрались на небольшой лужайке, укрытой со всех сторон деревьями, и расселись прямо на траве. Их было несколько: Таня, Егор, Черепов с сестрой и сам Юрий Николаевич. Павел же внезапно ушел – погулять с Никитой по лесу.
Один вид Буранова погрузил всех в созерцание, но в созерцание самих себя. Его глаза, излучающие глубинный свет, исходящий из его внутреннего существа, поражали, но вместе с тем ясно говорили о том, что и в каждом из нас таится это бессмертное существо, которое нужно только знать, и проявить, и стать им. Ибо оно – и есть ты. Наконец, при всей отрешенности, глаза Буранова выражали какое-то высшее милосердие – далекое от чисто человеческого, но, тем более, завораживающее. Было ясно, что он постоянно находится в этом состоянии, а все остальное просто третьестепенно в нем. И в этом состоянии есть и движение, и покой, внутри которого возникает это движение «ирреального» (по отношению к нашему миру). Нет ни тени страдания, тревоги – одно бесконечное ощущение бессмертия и Вечности. Есть ли тело или его нет – это ничего не меняет, ибо очевидно, что такое состояние Чистого сознания, и спокойной Бездны внутри смерть не может коснуться, настолько оно независимо от мира. Видимо, это его состояние давало ему невыразимое блаженство, нерушимую радость бессмертия. Чего еще искать, какой славы, кому молиться, что ожидать – когда все есть, ибо нет ничего больше, чем собственное Бессмертное Бытие. Мысль связана с миром, но источник мышления – вне мира и выше его.