Из-за этого Екклесиаст совершил в жизни несколько нетипичных для его характера поступков (он их называл «зигзаги»). Иногда без какой-либо внятной цели. Просто чтобы выбраться из разъезженной колеи, избавиться от навязчивого привкуса вторичности — этого самого «нет ничего нового под солнцем». Так, в юности он дважды переходил из института в институт. Добровольно пошел на срочную службу в армию. Один раз добился перевода на работу в другой город. А пару лет назад совершил самый отчаянный поступок. До сих пор не может поверить, что решился. По натуре Екклесиаст типичный такой соглашатель, ненавидит прямые конфликты и лобовые столкновения. Мягкий человек. В семье чувствовал себя комфортно в роли ведомого. Жена у него была для такого склада личности идеальная — дама с характером, доминирующего типа. Как это часто бывает с подкаблучниками, Екклесиаст в качестве психологической компенсации имел длительную связь на стороне. С одной коллегой, его подчиненной. Классическая ситуация «Осеннего марафона». Имитация полноценной эмоциональной жизни на стыке двух стрессовых зон. С одной стороны, страх разоблачения, с другой — моральные обязательства и жалость.
Однажды возвращается он домой от любовницы, что-то такое врет, а жена ловит его на несостыковках, впадает в истерику и по щеке, по щеке. Раньше у них до такого не доходило. Покричали оба, она поплакала, легли спать порознь. Самое поразительное, что он, по его словам, во время этой безобразной сцены испытывал странный подъем. Вертелась у него в голове мысль: вот этого со мной точно никогда не было — чтоб наотмашь по физиономии справа, а потом слева. Лег он на диване, закрыл глаза. Какие-то предсонные видения, замедление работы сознания. Вдруг — щелк! И ярчайшее дежа-векю. Ладонь жены, бьющая его по щеке. И снова, и снова! У нас это называется «эхом». Оказывается, и безобразный скандал с благоверной уже был!
С Екклесиаста сон как рукой сняло. Говорит, всё дальнейшее произошло совершенно спонтанно. Он встал, оделся. Зашел в спальню к жене. Сказал: «Прощай. Я ухожу». Начала кричать — с силой оттолкнул ее. Она от изумления потеряла дар речи. Он побросал в чемодан вещи — и к любовнице. Горд был несказанно. Не ожидал от себя такой решительности.
Проговорили они с любовницей полночи. Строили планы на будущее. Выпили. Ну и все такое. Оба счастливы, каждый по своей причине. Наконец, собрались спать. Она протягивает руку к ночнику — и Екклесиаст внезапно понимает: сейчас она скажет «какое, оказывается, счастье — просто тушить свет». Она говорит: «Какое, оказывается, счастье — просто тушить свет». Лампа гаснет.
Екклесиаст сжал виски пальцами и заплакал. А утром вместо работы отправился в нашу клинику.
Бился я с ним… сейчас скажу… тридцать семь сеансов, по одному в неделю. Я даже к гипнозу прибегал, чтобы вызвать из подкорки какие-то глубоко запрятанные воспоминания. Ничего. Холодно!
Я уж стал ему внушать, что, возможно, его «точка возврата» еще впереди. Такое тоже возможно. Надо, мол, быть начеку и не сплоховать, когда наступит решающий момент. Жалко же человека! Немалые деньги тратит, чуть не год промучились, а толку ноль. Все равно каждый вечер, как штык, у него дежа-векю. Этого не случалось, только если сильно выпьет. Другой бы на его месте спился, но Екклесиасту злоупотреблять алкоголем не позволяло здоровье. Желудок у него слабый.
Вдруг что-то случается.
Пропустил он назначенное рандеву. Не позвонил. Я его не тереблю. Мало ли что? Мог бы, конечно, попрощаться из вежливости. Но, с другой стороны, благодарить ему меня особенно не за что.
Позвонила ему наша секретарша. У нас в клинике так принято. Все ли, мол, у вас в порядке. Не желаете ли переназначиться.
Приду, говорит он. В последний раз.
И приходит.
Я смотрю на него — не узнаю. Вроде тот человек, а вроде не тот. Держится иначе, выглядит иначе, иначе говорит.
То, что он мне рассказал, я потом специально с диктофона расшифровал. Думаю использовать для доклада на конференции.
Хотите, прочту?»
«Конечно, хочу. Читайте!»
«Первую часть беседы я не фиксировал. Поэтому начало тут немного сумбурное, запись идет с середины фразы.
— …третий день ничего! Вообще ничего. Просто засыпаю, и всё. Такое странное чувство! Словно идешь по весеннему льду. Каждый шаг может стать последним. Страшно и весело. Вроде крах всей жизни, да? Не знаю, что теперь со мной будет, а внутри всё поет. Будто мне шестнадцать лет и всё впереди: выбор профессии, выбор спутницы жизни… Вообще-то так оно и есть. Со спутницей, похоже, финал. Профессию тоже придется менять. Это уж точно».
Ретурнист оторвался от блокнота.
«Тут надо объяснить.
Екклесиаст — юрист, судья горсуда. Ну, вы знаете, в каком состоянии у нас сейчас суды. Там полно взяточников, даже вымогателей, но мой клиент, можно сказать, был из лучших. Не борец с системой, не преобразователь (иначе давно вылетел бы со службы), но человек порядочный, компетентный. Старается не пачкаться. Ведь каждому нужен базис для самоуважения. Один уважает себя за то, что совершает какие-то поступки; другой — за то, что каких-то поступков не совершает. Я знавал одного инспектора ДПС, который гордился тем, что всегда дает сдачу, если водитель с перепугу сунул ему больше нужного.
Мой пациент уважал себя за то, что никогда не берет на лапу и, если есть такая возможность, судит в меру своего понимания справедливости. В горсуде он был на особом положении. Ему давали только всякие «невыгодные» дела, на которых не наживешься и не выслужишься. Это отлично устраивало и его, и начальство. В нормально функционирующей судебной системе Екклесиаст был бы идеальным служителем правосудия, ну а при нашей — так, ни рыба, ни мясо. Классический адепт «теории малых дел». Когда можно сделать что-то хорошее, не портя себе жизнь, делает. Когда нельзя, скрипит зубами, но выполняет волю руководства. Иногда ему все-таки приходилось участвовать в разных, как он говорит, «несимпатичных» делах. Правда, не в качестве председателя, а в составе коллегии. Видел, что всё проплачено, что вердикт вынесен заранее, но помалкивал. Если уж совсем неприличное что-то, пробовал спорить. Не в зале, конечно, а в судейской комнате, кулуарно. Его вежливо выслушивали, вежливо возражали, и он всякий раз затыкался. На принцип не шел. Потому что все равно один человек системы не изменит, плетью обуха не перешибешь, так уж устроен мир — и так далее, и так далее.
Но это всё были дела экономические, когда речь идет о собственности, о деньгах. А тут вдруг Екклесиаста назначили заседателем на процесс по делу, где на карту была поставлена жизнь. Дело крупное, шумное. И в газетах о нем писали, и по радио говорили. Даже по телевизору пару раз мелькнуло. Вы наверняка тоже хоть краем уха да слышали».
«Я не слежу за новостями. Мой интерес теперь, как говорится, подыскивать участок посуше», — печально пошутил инвалид.
«Ну неважно. Если коротко, там сильные люди затеяли отбирать компанию у одного предпринимателя. То ли он кому-то дорогу перебежал, то ли просто компания очень уж аппетитная. В общем, взяли мужика за уклонение от налогов — как это всегда делают в таких случаях. Он сидит в следственном изоляторе, но улик против него маловато. Прокуратура тогда начинает цеплять его сотрудников, чтоб дали показания. Некоторых для острастки тоже привлекли, содержат под стражей. Но ребята оказались крепкие. Не идут на контакт. Или, может, у них там на самом деле все чисто. Хотя это, сами понимаете, большого значения не имеет. И вдруг повезло следователям. У одного из ближайших помощников предпринимателя обнаруживается рак, в предпоследней стадии. Ему надо срочно лечиться, жизнь спасать. А он в камере. Ему предлагают сделку: даешь показания — и свободен. Лечись хоть за границей, спасай свою молодую жизнь, мы же не звери.