Радует, что мне совсем не страшно. Даже весело. Я нетерпеливо оглядываю перрон. Ну же, разбойники, где вы? Саквояж стоит у меня между ног.
Через минуту после того, как уехал состав, от телеграфного столба отделяется фигура. Китаец в синей куртке и шляпе-канотье неторопливо движется в мою сторону, держа руки в карманах. «Похож на гондольера», – думаю я, гордясь своей бесшабашностью. Прав Иван Иванович: я – тигрица.
Задорно машу рукой:
– Чао, Фэн!
Прищуренный быстрый взгляд пробегает по мне, останавливается на саквояже.
– Где выкуп? Пливезла?
Выговор нечистый. Телеграмму отправлял не этот тип.
– Сначала я должна убедиться, что пленник жив. Потом поедем за выкупом.
Хунхуз сразу теряет интерес к саквояжу.
– Холосо. Едем.
Двадцатикилограммовую ношу нужно взять так, словно там тряпки, дорожные принадлежности, всякие дамские глупости – ничего тяжелого. Ничего, руки у меня сильные. По счастью, китайцы не джентльмены, и «гондольеру» не приходит в голову предложить даме помощь.
Возле станции ждет коляска. Никогда не видывала такого здоровенного рикшу – не человек, а вол. Садимся на скрипучее сиденье, и рикша, ни разу на меня не посмотревший, разгоняется до ровной и спорой трусцы.
Столько лет прожив в Харбине, я впервые пользуюсь этим средством передвижения. Оно дешевле извозчика и тем более таксомотора, но интеллигентные люди на рикшах не ездят, это считается неприличным – как можно поощрять эксплуатацию унизительного, тяжкого труда?
Судя по плечищам богатыря-китайца и по легкости, с которой он тянет коляску, труд совсем не кажется ему тяжким. Я вижу впереди мост через Сунгари, а потом не вижу уже ничего. Мой молчаливый провожатый закрывает мне глаза повязкой.
От лихого настроения, с которым я шла на встречу, не остается и следа. Делаю для себя открытие: оказывается, незрячесть плохо сочетается с отвагой. Нужно быть Иваном Ивановичем, чтобы, лишившись зрения, стать не слабее, а сильнее.
(Это закон выживания, деточка. Чем большего человек лишается, тем сильнее он должен становиться – у него просто нет иного выхода!)
Мы едем долго, очень долго. Полагаю, около часа. После моста несколько раз поворачиваем, и я теряю ориентацию. Судя по звукам (клаксоны, лязг трамвая, свисток регулировщика), наш путь лежит по оживленным улицам. Потом асфальт сменяется булыжником, булыжник – немощеной дорогой. Машин почти не слышно. Несколько раз я спрашиваю, далеко ли еще, но ответа нет.
Запахло жареным чесноком – вероятно, рикша миновал корейскую харчевню. Слышу крики китайских ребятишек. Мы в одном из азиатских районов или пригородов, но что это: Фудзядян, Чжэн-Янхэ или Синьфатунь?
Гулкое эхо – мы въехали в подворотню.
Остановились. Рука соседа удерживает меня на месте. Выждав минуту, сдергивает повязку.
Я щурюсь от света, хотя мы находимся не на солнце, а в каком-то темном, тенистом дворе. Кирпичные стены с заколоченными окнами. Каре двухэтажных, тесно сомкнувшихся домов. Сзади – яма подворотни. Рикша исчез.
– Ходи туда.
Сопровождающий показывает на вход в полуподвал.
Дверь кривая, с нее свисают лохмотья краски. «Может быть, мне не выйти отсюда живой», – думаю я.
Но как только ко мне вернулась способность видеть, страх пропал.
«Давид где-то здесь! Я сейчас его увижу!» От этой мысли я забываю обо всех опасностях.
– Туда так туда.
Как можно небрежней подхватываю саквояж (о, Господи, ну и тяжесть!), вхожу внутрь.
Останавливаюсь. Нужно привыкнуть к полумраку, не то свернешь себе шею – под ногами какие-то ступеньки.
Осторожно спускаюсь, зачем-то их пересчитывая. Тринадцать.
Полутемный коридор, на стене керосиновая лампа, огонек в ней еле горит.
Что здесь еще?
Зеркало в деревянной резной раме, увенчанной полированным драконом. Белеет какой-то продолговатый свиток, но прочесть иероглифы я не могу, они написаны сложной скорописью.
За моей спиной наверху хлопнула дверь. Скрежетнуло что-то металлическое – то ли засов, то ли ключ в замочной скважине.
Я одна. Что дальше?
Очевидно, нужно идти вперед. Коридор упирается в две белые створки, меж ними полоска света.
Саквояж, благо никого рядом нет, я ставлю в самый темный угол.
Иду вперед налегке, стучу.
– Господин Слово? Можно?
Вялый голос отвечает что-то невнятное. Будем считать, что это приглашение войти.
Вхожу.
Большая комната с низким потолком, без окон, ярко освещенная электричеством. Непонятно, почему его нет в коридоре и на лестнице. Я прикрываю ладонью глаза, чтобы лучше рассмотреть человека, который сидит за столом.
Это не человек из лодки, который тряс передо мной «маузером». Я вижу бритый череп, сверкающий бликами. Дорогой пиджак, галстук, на манжете сверкнула золотая запонка.
– Милости прошу, мадемуазель Казначеева, – всё с той же вялой протяжкой говорит голос без акцента. – Подходите, присаживайтесь.
Несмотря на чистоту выговора, это все-таки китаец. Он не только лыс, но вообще безволос, абсолютно: ни усов, ни бровей, ни ресниц. Узенькие глазки смотрят из-под припухших голых век насмешливо. Лицо, не имеющее ни примет, ни возраста, да и расу выдает лишь раскосость.
– А что ж вы золотишко в прихожей оставили? – спрашивает Слово с жирным смешком.
Я собиралась сесть на стул, но от неожиданности выпрямляюсь.
Вновь, как давеча в коляске, исчезает вся лихость. Откуда он знает? Я себя выдала? Нельзя было сразу приезжать с золотом!
– Я привезла выкуп, потому что у вас репутация человека, который держит слово, – говорю я как можно спокойней, но дыхание сбивается. – Вы… правы… Сейчас принесу.
– Ну зачем утруждаться?
Пухлый палец жмет кнопку на столе.
Дверь за моей спиной приоткрывается. Оборачиваюсь – но вижу только темную щель.
– Сумку сюда, на стол, – говорит Слово на китайском. Выговор выдает уроженца Ляодуна.
Какое странное у него лицо. Будто ком пластилина, из которого можно вылепить что хочешь. Я вспоминаю слухи о том, что главарь городских хунхузов умеет менять внешность до неузнаваемости. В это легко поверить: в парике, с приклеенными бровями и ресницами этот человек, вероятно, может выдать себя за кого угодно. И все же мне кажется, что где-то я его уже видела. Но я сейчас не в том состоянии, чтоб рыться в памяти.
Входит кто-то во френче, несет мой саквояж. Вот он – мой знакомец из лодки. Как почтительно кланяется он бритому, ставя сумку на стол! И выходит со всем китайским пиететом, пятится до самой двери.