– Почему же ты никогда к нему не заходишь?
– Захожу. На пару минут. Что толку? Он меня не узнает, а мне его таким видеть – каждый раз, как…
И опять всхлипнул. Позорище гребаное! Хотел продолжить – голос, зараза, не слушается.
– Вот что, – Ника огляделась по сторонам, – пойдем-ка ко мне. Поговорим спокойно.
У нее тоже глаза были на мокром месте.
Пока поднимались на третий этаж, Стас в общем и целом взял себя в руки, но на душе было паршиво: тщательно выстроенные отношения, имидж настоящего мужика – всё в сортир.
Усадила она его в кресло, будто инвалида. Спасибо, стакан воды не дала.
– Он – Мухин, а ты – Берзин. Как же так? Кстати, никогда не интересовалась, какое у тебя отчество.
Засыпался – не чирикай. Стас хмуро, чисто как арестованный на допросе, стал отвечать, с предельной краткостью.
– Эдуардович я. А фамилию взял матери. Она латышка. Умерла – мне двадцать лет было. Ну я и стал из Мухина Берзиным. Черт его знает, почему. Захотелось… Потому что нельзя: был человек и исчез… Что-то должно остаться. Хоть фамилия. Инфантилизм, короче.
Он попытался улыбнуться, но оставил это дело. Не так на него Ника смотрела, чтоб улыбаться. Стас понял: нужно объяснить как следует.
– Любил он ее сильно. В смысле, отец. Через край любил. А она взяла и умерла. Ладно бы еще поболела сначала, это еще не самое страшное, когда человек сначала тяжело болеет – привыкаешь как-то. А она взяла, и… Остановка сердце, короче. Пять минут, и всё. Бывает. – Оттого что Ника всхлипнула, рассказывать стало немножко легче. – Ну, и папаня рассыпался, в труху. Нет, тогда он еще не свихнулся, а с тормозов соскочил. Запил, загулял. Я на него по молодости лет крепко злился, особенно за блядки – извини за мой французский. – Здесь Стасу все-таки пришлось выдавить улыбку, потому что у Ники по щекам катились слезы, а на два голоса реветь – это уже какое-то индийское кино. – Я, если честно, еще и поэтому фамилию поменял. Отселился от него, институт бросил, начал свой бизнес создавать. Несколько лет родителя вообще не видел. Однажды звонят: ваш отец в реанимации. Спьяну на тачке в стену въехал. Ну, делать нечего. Как говорится, исполнил сыновний долг. Тем более, к тому времени уже и возможности финансовые были.
– У него была травма головы, я помню из истории болезни. После аварии начались проблемы с памятью, так?
Особенная девушка даже плачет особенно. Слезы льются, но лицо не дергается, голос не дрожит.
– Да. Стал таким, какой он теперь. Ни шиша не помнит. Меня не узнает, вообще никого не узнает. Я сначала думал, придуривается. Первый диагноз был – синдром Корсакова. Я заключение наизусть вызубрил: «В основе заболевания самокупирующееся разрушение нейронов в мамиллярных телах, вызванное хроническим употреблением алкоголя и травмой головного мозга». А профессор мне потом объяснил, что это еще называется «истерической амнезией» или «психогенной фугой». У отца мозг заблокировал все воспоминания, связанные с причиной шока, то есть с матерью. Они познакомились в семьдесят третьем, когда она подрабатывала на каникулах в санатории «Дзинтарс», а он отдыхать приехал. И папочка завис во времени. Чисто муха в янтаре.
Он пошутил, а она не поняла, пришлось разъяснить.
– «Дзинтарс» по-русски значит «Янтарный». А Муха – это у него кличка такая в молодости была.
Зря Стас надеялся, что главный позор позади. Потому что Ника вдруг наклонилась к нему, обняла за шею, прижала к себе его голову и поцеловала в лоб.
И тут вообще – будто в нем шлюз прорвало. Заревел железный человек Берзин в два ручья, так что из носа потекло. Плачет и говорит себе: «Ну, поэт херов, теперь ты окончательно запалился. Упустил Жар-птицу. Папаша – псих, сын – истерик и слюнтяй. Ты ей и раньше на фиг был не нужен, а теперь подавно». И от таких мыслей слезы лились еще пуще.
– Ты чего меня, как покойника, в лоб…
Он хотел отодвинуться, поднял лицо, посмотрел на Нику – и заткнулся.
Больше у них ни слова сказано не было.
Она поцеловала его в рот. У него губы были холодные, а у нее очень горячие, и ему от этого тоже стало жарко.
Стас ужасно испугался, что это на нее мгновенное затмение нашло, непонятно с чего. Как нашло, так и уйдет. Ведь не поймешь, как и что там в ней происходит.
И скорей, пока Ника не очнулась, стал ее обнимать, гладить, целовать. Чтобы урвать как можно больше, пока наваждение не растает.
Но она не опомнилась, не оттолкнула его, и он перестал суетиться, и всё получилось. Только Стас продолжал бояться и после того, как всё получилось. Лежал рядом с ней на кровати и ждал, что вот сейчас она придет в себя и зарыдает или скажет что-нибудь горькое – как в старинном романе или в кино «Анна Каренина» после сцены грехопадения.
Вид у Ники был такой, что чего-то в этом роде следовало ожидать: глаза закрыты, а сама будто к чему-то сосредоточенно прислушивается.
Но она посмотрела на его перепуганную физиономию и рассмеялась.
– Не трусь, – говорит. – Всё нормально. Кровь пролилась, но никто не умер.
В каком смысле она это сказала и чему смеется, Берзин не понял, но все-таки перевел дух.
Он глядел на нее и думал.
Сначала думал: «Женщина-загадка, на разгадывание которой не жалко потратить всю жизнь, даже если не разгадаешь до конца».
Потом – что человек все-таки жутко неблагодарная скотина. Вот случилось то, о чем мечтал, как о недостижимом счастье, а вместо удовлетворения в душе один страх. Потому что непонятно, чем ты заслужил свое счастье, а когда это непонятно, то точно так же легко его можно и потерять.
Но только вдруг понял Стас одну штуку.
Счастье тем и отличается от зарплаты или прибыли, что его ничем его заслуживают. Оно, идиот ты хренов, – дар небесный.
Не помню где и когда я вычитала одну фразу, засевшую в памяти. «У счастья есть один большой минус, а у несчастья – один большой плюс: и первое, и второе когда-нибудь заканчиваются».
Сегодня 19 октября. Очередная годовщина.
Когда-то это число ассоциировалось у меня с Пушкиным и царскосельским лицеем. Помню, в гимназии учили наизусть длиннющее стихотворение «19 октября 1825 года». Меня трогало элегическое обращение поэта к последнему лицеисту, который переживет всех соучеников:
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой…
Это я – последний лицеист, который всех пережил. Только ничего элегического в моем существовании нет. И насчет «дрожащей руки» – чересчур оптимистично. Дрожат у меня только веки.
Но 19 октября я поминаю не из-за Пушкина.