– Как бы там ни было, путик, – продолжала Корделия, – вы с Пэт были очень чем-то увлечены, уж не знаю чем. Как будто случилось что-то очень важное и серьезное. Кто-то умер.
– Ни у меня, ни у нее, сколько я знаю, никто не умер. Я боюсь…
– И все-таки случилось что-то очень серьезное, – повторила Корделия, не отводя взгляда.
– Единственное, что я помню, – я жаловался, как по-хамски обошелся с нами этот модный архитектор. Он оказался совершеннейшим…
– Ах да, ты говорил мне, что именно к нему повезешь эту русскую.
– Да, и еще на самом деле с нами был старина Криспин, хотя толку от этого…
– Ричард, почему я не могу с ней познакомиться? Что происходит? Пожалуйста, путик, скажи мне, что происходит? Ты влюбился в эту Анну? Или собираешься влюбиться? Или тебе бы этого хотелось?
– Ничего подобного. – Ричард уповал только на то, что не выдаст себя ни этими, ни последующими словами и что вид у него при этом совершенно обыкновенный, – и чувствовал себя отъявленным подлецом. – Думаю, если бы ты хоть раз на нее взглянула, ты бы сразу мне поверила, – продолжал он безрассудно, и теперь уже чувствуя себя подлецом, так сказать, на обе стороны. Хотя в разговоре с Пэт они даже и близко не подобрались к этому аспекту проблемы, он ощущал, что без их разговора, без крутившегося в мозгу видеоролика, на котором Пэт авторитетно заявляла ему, что из откровенных признаний никогда ничего хорошего не выходило, – он так и видел, как она говорит: десять секунд порядочности, искренности и любви, а дальше сплошной ад, – без всего этого он не решился бы с таким пылом и такой безапелляционностью все отрицать. Ну что ж, тем хуже для них обоих, хотелось ему добавить уже по собственному почину, а хуже всего для него лично. Засим он сохранял мину растревоженной, но неколебимой невинности. К тому же он разглядел в этом и светлую сторону – пока он так вот разбирается с Корделией можно, по крайней мере, не думать об ужасе Анниной поэзии, который неподъемным грузом лежит в уголке сознания, затаившийся, но неизбывный, притихший, но не спящий, словно порождение кошмаров какого-нибудь малосимпатичного персонажа «Бесов» или «Братьев Карамазовых».
То ли щелкнув языком, то ли втянув в себя воздух, – звук напоминал хлопок автомобильной дверцы, – Корделия повернулась на несколько градусов на своем стуле, чтобы уж совсем прямо посмотреть мужу в лицо. Казалось, она пытается предъявить ему все, что у нее есть, и все, что есть она сама, не только плотную темно-зеленую рубашку, бледно-розовую водолазку, какие-то итальянские туфли из ее обширной коллекции, извилистые, тоньше обычных золотые браслеты, но и бездонные синие глаза, которые даже перестали перемигивать.
– Ты, наверное, думаешь, я не замечаю, что происходит вокруг, – проговорила она своим обычным голосом. – Отчасти это моя вина, вернее, я сама этого добилась. До шестнадцати лет у меня был вроде как дефект речи, скорее даже два. Во-первых, я вроде как заикалась, вернее, думаю, дело было просто в застенчивости. Как бы там ни было, видишь ли, когда я пыталась что-то сказать, все очень быстро уставали меня слушать. А мой голос… – тут она все-таки моргнула, а потом открыла глаза еще шире, – голос у меня был таким тонким и, знаешь, скребущим, что никто меня просто толком не слышал и, соответственно, никто не обращал на меня внимания. И я решила, что буду с этим бороться. Ты слушаешь меня, Ричард?
– Да, – ответил он. – Конечно, – и так оно на самом деле и было, хотя его мысль постоянно уводило в сторону: он со своего места не мог разглядеть шахматной доски и все пытался понять, не убрали ли ее, и если да, то зачем. – Продолжай, пожалуйста.
– Спасибо, путик. Ну так вот, я придумала себе другой голос, а к нему другую… манеру себя вести. Другой образ. И так прочно вжилась в него, что совсем забыла прежний. Это я знаю точно, потому что не так давно дважды пыталась вернуться к прежнему, но у меня ничего не получилось. Знаешь, как тот английский актер, как там его, который уехал в Голливуд и жил там долго-долго, а потом, когда ему пришлось играть англичанина, у него не вышло, потому что говорил он как американец, который пытается подделаться под англичанина. Так что если тебе иногда кажется, что я немножко смешно говорю, – Корделия нерешительно подалась вперед, – так именно поэтому, только поэтому, и это вовсе не значит, что я ничего вокруг не замечаю, и уж точно не значит, что по тому, как мужчина себя ведет, как говорит или молчит, я не в состоянии понять, что смертельно ему надоела. Один раз я уже прошла через это с Годфри, а ты, путик, мало чем от него отличаешься. Когда он дозрел, он пришел и поговорил со мной начистоту, и ты, разумеется, поступишь так же, когда и если. А теперь ты уж меня извини, мне надо сделать несколько звонков.
Ричард заново наполнил свою чашку, до самого краешка, потом отставил ее, не тронув. Он продолжал сидеть где сидел, пока не приметил фигуру Пэт, на всех парах поспешавшую к входной двери, словно она боялась пропустить больше, чем уже неизбежно пропустила из происходившего внутри. Неспешной, в отличие от ее, походкой Ричард пошел открывать, и едва Пэт переступила порог, заметил, как на ее лице сгущается любопытство. Но тут до них донесся тоненький выкрик, недвусмысленно призывавший Пэт наверх, так что на некоторое время Ричард был избавлен от необходимости вдаваться в дальнейшие объяснения, тут-то он и юркнул в надежное убежище – в кабинет и в упорядочивание первой части своих заметок о Лермонтове.
Ни в оставшиеся часы этого дня, ни во весь следующий Ричард не видел своей жены. Взятые по отдельности, составляющие этого невидения ничего особенного не означали: ни ее ночевка в маленькой спальне по другую сторону лестничной площадки, куда она обычно перебиралась раз по пять в году после пары беспокойных ночей на супружеском ложе, ни отсутствие ее с середины дня – возможно, обычная ежемесячная поездка с ночлегом к старой кембриджской приятельнице в Мейденхэд.
Что касается Ричарда, он провел весь день в институте, разбираясь с некой рукописью, недавно всплывшей в одном из ленинградских архивов, якобы неизвестным вариантом блоковского «Балаганчика», который оказался на поверку искаженным и урезанным списком с двумя посторонними вставками. После нескольких неудачных попыток Ричард дозвонился Анне и сообщил, что чувства его неизменны, но увидеться с ней он сегодня не сможет из-за осложнений с женой. Даже при том, что самые сложные его осложнения касались самой Анны и ее стихов, то, что он ей сказал, было подленькой выжимкой из правды, по состоянию на текущий момент. Уже собравшись домой, он почти случайно открыл американский журнал по русистике и обнаружил в нем статью, дублирующую, вернее, предваряющую его рассуждения о блоковском тексте, причем в ней рассматривалась еще и третья, самая короткая вставка, которую он проглядел.
Следующее утро выдалось солнечным и теплым. Точно гуляка, проснувшийся после буйной ночи со свежей головой, Ричард лежал в постели, выжидая, в какой форме настигнет его похмелье – Анна с ее стихами или Корделия с ее выкрутасами. Ничего не дождавшись, он встал и отправился в ванную. Ванна, душевая кабина и два-три шкафчика были отделаны темно-серым материалом в прожилках, похожим на мрамор, но, говорят, гораздо дешевле и чем-то гораздо лучше мрамора. Тут же золотой стул, вернее, стул, покрытый золотой краской и изрядным количеством сусального золота, жался к золотому или как минимум позолоченному столику, увенчанному туалетным зеркалом в золотой оправе. На столике громоздились бутылочки, баночки, тюбики, флаконы, фиалы; в том числе, на выбор, девять или десять шампуней, некоторые из которых носили куда более громкое имя, чем просто шампунь. Средства, которыми пользовался Ричард, попадали к нему в белесых пластмассовых тюбиках, обязательно украшенных завлекательными надписями вроде «Сэкономьте 6 пенсов» или «15 % – бесплатно». В данный момент шампунь у него кончился, а он вознамерился помыть голову, поэтому наугад взял бутылку из шеренги на столике. Наугад потому, что какую бы он ни взял, она наверняка содержала удивительно редкую и сложную комбинацию практически недоступных ингредиентов, производимую только в Парагвае и специально доставляемую Корделии авиапочтой. Иногда она говорила, что эти средства – единственная роскошь, которую она может себе позволить.